— А чем плоха оперетта? — спросила Тамара. — А то все про войну да про войну...
— Та пьеса не про войну, а про американцев. Как они и как мы видим Германию будущего, что они там делают и что мы там делаем. Они замышляют все оставить по-старому, а мы не можем с этим согласиться, — просвещал дочь Андрей Карпович.
Я внимательно прислушивался к дискуссии и помалкивал, не признавался, что тоже видел спектакль и он мне показался несколько наивным. Отец и дочь сразу прекратили перепалку, когда я сказал, что в 1945 году мне пришлось встретиться с американцами на Эльбе под Магдебургом. Мы к ним ездили в гости, а они к нам приезжали. Тогда я был удивлен кажущимся бесшабашным поведением американцев и не совсем понимал его. Наверное, это оттого, что слишком разные у нас были дороги к Эльбе. Мы до последних дней вели жестокие бои, о которых они не имели никакого представления. Тогда они преклонялись перед нами, о чем сами говорили, поднимали за нас тосты и лезли обниматься. Но мы не бахвалились, не куражились. Мы знали цену Победы. Дорого нам она досталась. Все это глубоко врезалось в наше сознание и не могло не сказаться на нашем поведении. Мои товарищи на встрече с американцами вели себя сдержанно, степенно, с достоинством, как ведут себя солдаты после утихшего кровопролитного боя.
Американцы же налегке проехали на своих джипах до Эльбы. Им эта прогулка доставила удовольствие. Все было несоизмеримо, и я не мог тогда понять ввалившуюся на площадь веселую компанию американцев, приехавших к нам в гости. Наши солдаты с удивлением смотрели на толпу «туристов», увешанных фотоаппаратами, а не на солдат, только что вышедших из боя. У нас в полку был, между прочим, единственный фотоаппарат «Лейка». Нам некогда было на фронте заниматься фотографией. А у американцев солдаты проявляли пленки и печатали карточки. Но при этом они все же не были такими бесшабашными, как это казалось со стороны. И в пьесе, о которой говорил Андрей Карпович, я не поверил в комедийного полковника Гилла. Не зная английского, я отчетливо понимал одно слово — бизнес. Оно мелькало как идол, которому они поклонялись и которое определяло все их земные помыслы. В нашем лексиконе его не было. Мы вполне обходились без него.
— Вот видишь, как надо понимать ту пьесу, — выслушав меня, сказал Андрей Карпович дочери.
Я просто хотел сказать своим собеседникам, что не таким мне представляется «тихий американец».
— Войну я видела своими глазами, — сказала Тамара. — А вчера пошла в «Великан» на «Третий удар». Опять войну показывали, ту, которую надо бы показывать американцам. А нам зачем?
— Ничего не смыслишь, — махнул рукой отец, — а еще в институте учишься. — Андрею Карповичу не нравились рассуждения дочери.
На фотографии военных лет, висевшей на простенке, я увидел его с двумя медалями «За отвагу» и спросил, за что он их получил.
— Мой приятель, — начал Крикун с неохотой, — когда его просят рассказать о войне и наградах, отвечает, что он не воевал, а только минировал и разминировал. «Как же так?» — начинают удивляться. «А так, — отвечает: — Мину поставлю, замаскирую и — дальше. Нащупав немецкую, взрыватель выверну, швырну в сторону и — дальше. И так всю войну — от мины к мине». Правда, однажды перед наступлением пришлось малость порыться в земле, как кроту... С осени фашисты густо заминировали подходы к своим траншеям. Ударил мороз, затвердела, как камень, земля. А в ней мины. Приказали проверить — будут немецкие мины взрываться в мерзлой земле или по ним можно бегать нашей пехоте? Вот тогда-то и пришлось моему приятелю своим животом оттаивать под собою промерзлую и припорошенную снегом землю, чтобы достать мину из-под земли. За что и получил медаль «За отвагу». Вот так и я: не воевал, а переходил, чаще переползал на животе, линию фронта — то туда, то обратно. Да что тебе рассказывать, сам знаешь, как на войне, — оборвал свои рассуждения майор, так и не сказав о наградах.
Войну я, конечно, знал от первого до последнего дня, но одно дело быть командиром минометной роты в стрелковом полку, а другое — переходить линию фронта в одиночку с заданием особого рода.
Я помню случай, когда меня неожиданно вызвал в свой «кабинет» подполковник, начальник штаба полка, и сразу предупредил, чтобы лишних вопросов не задавал, а послушал, о чем будет идти речь. На разостланной на столе карте, на которой был нанесен передний край на участке нашего полка, при свете желтовато-огненного гребешка лампы, сооруженной из снарядной гильзы, склонились начальник штаба в накинутой на плечи шинели, начальник особого отдела «Смерш», командир разведвзвода и мужчина неопределенного возраста с бородкой, в поношенном пиджаке и ушанке, которую вряд ли бы кто подобрал, если бы она слетела с головы на людной дороге. Я слушал разговор, но больше смотрел не на карту, а на усталого незнакомца, который, как мне показалось, уже много дней находился в пути.
Изредка в блиндаж врывался гул разрывавшихся поблизости снарядов. Передовая была совсем рядом.
— Километрах в двух за немецкими окопами — вот эта речушка, — провел начальник штаба острием карандаша по еле заметной на карте извилистой линии. И тут же озабоченно добавил: — Воды в ней сейчас как в океане. В последние дни у нас здесь не перестают дожди со снегом...
Начальник штаба оторвался от карты, посмотрел на незнакомца, как бы спрашивая его, представляет ли он, что это значит, но тот, целиком занятый изучением карты, только неопределенно качнул головой.
— На той стороне речушки, — продолжал подполковник, — вы выйдете, как говорят военные, на оперативный простор. Переправит вас старший лейтенант со своими молодцами — полковыми разведчиками. — Командир разведвзвода вытянулся перед незнакомцем.
— Благодарю, — услышал я его тихий, спокойный голос. Он пожал руку начальнику штаба. Тот заботливо осмотрел его с головы до ног и спросил, показывая на сапоги:
— Не протекают?
— Проверим в океане, — ответил незнакомец.
— Ну, чекист, — сказал ему начальник штаба, — ни пуха тебе, ни пера!
— К черту, — ответил за чекиста начальник особого отдела, высокий, подтянутый майор.
— Да, вот старший лейтенант Гаевой, — вспомнил обо мне начальник штаба. — Он хорошо знает наш участок и дыру в немецких позициях, пойдет с группой для подстраховки разведчиков. На всякий случай...
Мы вышли из блиндажа в непроглядную осеннюю темень. Над головой тревожно и сумрачно шумел лес. Перестрелка к этому времени утихла. Слабый свет карманного фонаря старшего лейтенанта поочередно выхватывал из темноты мокрые от дождя лица четырех солдат-разведчиков, поджидавших своего командира под деревьями.
— Пошли, — тихо скомандовал он им.
Я шел за командиром взвода. За мною шагали чекисты, а потом полковые разведчики.
Под нашими тяжелыми сапогами хрустко ломались мелкие сучья, хлестали ветки по мокрым шинелям и плащ-палаткам и потому было слышно, как шли в темноте гуськом несколько человек.
Над передним краем вспыхивали ракеты, освещая высокие макушки деревьев. Когда ракеты гасли, все погружалось во мрак.
Кончился лес. Мы залегли на поле, на котором летом рос высокий бурьян. Над нами, как мне показалось, подолгу висели яркие ракеты. Косые нити дождя тихо шумели над ничейной землей. Я успел сориентироваться по высокому бугру за немецкими окопами, на котором одиноко торчал покосившийся телефонный столб. Мы должны были выйти правее бугра, о чем и сказал старшему лейтенанту, как только погасла очередная ракета. Вновь застрочили вражеские пулеметы. Им ответили наши. В ту и другую сторону неслись снопы трассирующих пуль. Прижимаясь к земле, мы все ближе подбирались к низине, где не было сплошных немецких траншей, иначе их неминуемо залила бы вода. К такому выводу я пришел, ежедневно наблюдая со своего ротного НП тот участок, где намечался прорыв вражеской обороны. К этому-то месту, которое начальник штаба назвал дырой, мы и вели чекиста. Я знал там каждый бугорок. Справа и слева от нас раздавались хлопки немецких ракетниц. Мертвый свет заливал низину. На это время группа, прижимаясь к земле, замирала. До нас долетал неразборчивый, чужой говор. Чекист лежал между мной и старшим лейтенантом. Дальше ему предстояло ползти одному, а мы должны прикрыть его огнем, если возникнет нужда.
Старший лейтенант тронул чекиста за плечо, и тот сразу исчез в кромешной темноте. Мы лежали на прежнем месте, пока к нам не подполз начальник особого отдела и не сказал, что можно
