Лекарств дома никаких не было. Бабушкину шкатулку с лекарствами, уходя, забрала жена. Она знала, что в фирме Адика болеть мне не дадут.
Единственное, что у меня было, — белый тюбик с таблетками, подарок Натали. Я принял их чуть не пригоршню — и встал здоровым! Панацея какая-то…
Но больше всего, конечно, мне помогла «клизма из битого стекла», прочистившая мою память — ничего не было! Все забыто!
Деньги были — можно было подумать о себе!
В кармане я наткнулся на пластиковую кредитку. Не мою — красно-белую, а чужую — голубую, которую мне случайно вручил Константин.
Я нашел в справочнике телефон фирмы «Возрождение» и набрал номер. Ответила Алина и сказала, что Константин Николаевич на похоронах. Очень делово сказала, будто Константин был на важном совещании.
И вдруг, неожиданно, я осознал, что и для меня очень важно там быть. Похоронить вместе с трупом моего бедного шефа весь кошмар, который свалился на меня за эти дни. Похоронить и забыть навсегда! А заодно вернуть Константину чужую кредитку.
Дорогой я подгонял мастера, боялся опоздать. Но попал я на Серафимовское вовремя.
У ворот кладбища выстроился целый автомобильный салон, оттеснив от ограды старушек- цветочниц.
Гроб только что вынесли из церкви. На секунду я засомневался — церковь не отпевает самоубийц. Но, увидев друзей Адика, я понял, что они и черта заставят отпеть.
Спереди гроб несли два каких-то лысоватых мужичка, похожих с виду на районных партийных функционеров. Но когда они, сурово поглядев друг на друга, одновременно перехватили фоб, на пальцах обоих сверкнули мощные золотые печатки. За ними шел Константин, с кем он шел в паре, мне было не видно. За Константином, последним с этой стороны, фоб поддерживал у изголовья Мангуст в длинном черном плаще с поднятым воротником. Бедный Адик чуть выглядывал из фоба с траурной повязкой на лбу. За фобом шла худенькая заплаканная старушка в деревенском платочке, с цветной фотографией в руках. Я протиснулся ближе и увидел, что на фотографии счастливо улыбался молодой десантник в голубом берете, с белым аксельбантом на плече.
Не сразу я узнал в счастливом дембеле своего бедного шефа. Я отошел в край аллеи. Провожали Адика человек сто, не меньше. Где-то впереди процессии печально загудел оркестр. Процессия развернулась у церкви и медленно потекла по боковой аллее. Я пристроился в конце, рядом с угрюмыми стрижеными «шестерками». По дороге они вспоминали, как начинали вместе с Адиком в какой-то «бригаде». И уже на подходе к месту упокоения один из них мудро заключил: «Выше лезешь — круче падать».
У свежей могилы процессия заколыхалась, рассасываясь по кругу. Впереди испуганно вскрикнула женщина. Стриженые насторожились. Оказалось, что рядом с могилой Адика могильщики рыли еще одну, и женщина чуть в нее не свалилась.
Могильщиков шуганули. И началось долгое прощание. Сначала красиво говорили какие-то бледные очкастые советники, вроде меня. Потом и их шуганули. Прощаться стали друзья. Чтобы понять, хоть напоследок, кто же такой был Адик, я протиснулся ближе и совершенно неожиданно оказался впритык со своей бывшей женой.
От неожиданности я ей сказал:
— Извините…
Она тут же меня поправила громким шепотом:
— Ты хотел сказать здравствуйте?
— Видишь, как ты все хорошо поняла, — ответил я.
Она послушала немного очередного друга и спросила:
— А ты что не выступаешь? (Так и спросила: «не выступаешь», как у артиста.)
Я только плечами пожал.
Она еще послушала и задела меня локтем.
— Идем покурим. Это надолго.
Мы пробрались сквозь толпу к какому-то мраморному обелиску. Она достала из сумочки «Мальборо» и протянула мне почти полную пачку.
— Я не курю, — напомнил я ей.
— Так и не начал? — удивилась она. — Счастливый. А я вот теперь курю.
Я понял, что виноватым в том, что она закурила, как всегда, оказался я. Она курила с отвращением, словно какую-то медицинскую процедуру проделывала.
— Где ты теперь работать будешь?
— Не знаю.
— Хочешь, я с Пашей поговорю?
— С каким Пашей?
Она посмотрела на меня как на идиота.
— С мужем.
— Лучше не надо, — попросил я ее ласково.
Она затянулась напоследок, фыркнула брезгливо и отбросила на дорожку хабарик.
— Не женился?
— Нет.
— Блядуешь, — поняла она.
Такого я от нее раньше не слышал. Она улыбнулась мне покровительственно.
— Меня вспоминаешь?
— Я все забыл, — сказал я ей свой новый пароль.
Она обиделась.
— Ведь у нас было что-то хорошее.
— Что?
Она смотрела на меня, прищурясь.
— Неужели забыл, как мы ездили в За… (и она назвала то место, где меня никто никогда не найдет). Неужели забыл?
— Вот это помню, — признался я откровенно.
Она погладила меня по щеке.
— Соседи не мешают?
— А что? — насторожился я.
Она улыбнулась кокетливо.
— Я там дверцу в твой чулан сделала.
— Зачем? — чуть не вскрикнул я.
Она укоризненно покачала головой.
— Ты действительно все забыл?… Неужели не помнишь, как ты мне развода не давал? Мы с Пашей в той квартире жили, а ты в этой. Я решила на блядстве тебя застукать. Каждую ночь к тебе через чулан лазила. А ты и не замечал… выпивать ты тогда начал, бедный… А потом сам на развод согласился…
Я вдруг поцеловал ее в щеку.
— Спасибо тебе большое!
— За что? — не поняла она.
— За все, — сказал я проникновенно.
Она покраснела.
— Идем. Сейчас Паша выступать будет.
— Иди. Я здесь постою.
Она обернулась уже из толпы:
— Только ты не уходи. Дождись меня. Очень нужно.
Я помахал ей рукой. Пашей оказался один из тех
толстячков, похожих на районных функционеров. Я не узнал его, так он изменился за пять лет. Он преподнес худенькой матери Адика пухлый конверт от друзей. Это был финал печальной церемонии. Я
