— Я вам сочувствую, — задумчиво произнесла Радомыслова, — и при таких обстоятельствах я вам, конечно, попытаюсь помочь, хотя я остаюсь при том мнении, что это все-таки исключительное право Елены Богаевской. Я бы не хотела что-то делать за ее спиной. Впрочем, не так уж много я и знаю. — Она замолчала, видимо решая, стоит ли раскрывать секреты бывшей ученицы, неожиданно ставшей звездой мировой величины. Потом все-таки заговорила:
— Прежде всего хочу сказать, что Лена Богаевская с самого начала подавала большие надежды. Если бы она не стала певицей, прекрасная пианистка из нее получилась бы в любом случае. Поэтому я много с ней занималась, выделяла среди других учениц и учеников… Я, собственно, всегда так поступала, за что получала много нареканий. М-да… Впрочем, это неважно. — Я заметила, что лицо старой учительницы омрачилось. — Но, — она вскинула голову, — я До сих пор осталась при своем мнении: талантливым детям нужно уделять больше внимания, нужно о них заботиться, оберегать, дышать на них, они же перед этой жизнью беззащитны вдвойне, потому что более впечатлительны. Ну ладно, о Леночке. В общем, когда я поняла, что передо мной одаренный ребенок, а произошло это, конечно, сразу, то стала посвящать ей больше времени, чем остальным. Мы занимались не только в школе, но и здесь, у меня. — Она повернула голову, я проследила ее взгляд и только теперь рассмотрела в дальнем углу пианино. — Разумеется, никаких денег я с нее не брала, тем более что семья была не очень зажиточная, как принято говорить, полная, но с проблемами. Отец очень сильно выпивал. Кстати, когда Лена с матерью уехали из города, семья совсем распалась, отец Лены остался в городе и потом, как я слышала, окончательно спился. Что касается самой Лены… — Радомыслова тяжело вздохнула и замолчала. Причем надолго.
Я заерзала в кресле, и рыжий кот на коленях старой учительницы не оставил этот факт без внимания: снова приоткрыл один глаз и недовольно посмотрел на меня. По-моему, мое присутствие представлялось ему все более и более нежелательным.
— Конечно, с Леночкой тогда, в июне восемьдесят третьего, что-то произошло. У меня на этот счет нет ни малейшего сомнения, хотя, что именно случилось, я до сих пор не знаю. Но как она была потрясена, с ней творилось что-то страшное! Она тогда уже заканчивала первый курс училища — ей, впрочем, по-хорошему надо было бы сразу в консерваторию поступать, но таковой у нас в городе нет и по сию пору. Да… Лена, уже учась в училище, как и прежде, часто ко мне приходила… Мы беседовали, пили чай с вареньем… Помню, когда она не появилась у меня за неделю ни разу, я сама собралась и пошла к ней домой. Тем более что они жили на улице Рылеева, а музыкальная школа находится неподалеку, в двух кварталах. Пришла, позвонила, дверь открыла ее мать… У нее вид был не очень: бледная, плохо причесанная. В квартире царил страшный беспорядок, какие-то вещи упакованные… Они уже готовились к отъезду, но я этого не знала. А Лена сидела, забившись в уголок, такая несчастная, а глаза… Я даже не знаю, как вам их описать, наверное, такие бывают у человека, которого живьем опускают в могилу, — сплошной ужас. Конечно, я стала спрашивать, что стряслось, но никакого вразумительного ответа не получила. Тамара Ивановна, так зовут мать Лены, была в подавленном, нервозном состоянии и твердила одно: мы уезжаем, и все. Мне ничего не удалось у нее выведать, ничего. Я, конечно, пыталась ее переубедить, серьезно все обдумать, ведь я очень боялась, что Леночкино дарование погибнет. Помню, она, Леночкина мать, тогда мне сказала:
«Неужели вы думаете, что я не желаю счастья собственной дочери? Да я для нее сделаю все и даже больше. А сейчас для нее будет лучше всего отсюда уехать». Вот что мне удалось от нее добиться. А Лена просто сидела и молчала, за все время ни слова не произнесла. Ну и все, — печально подытожила она.
— И вы ее больше ни разу не видели?
— Никогда, — покачала она головой. — Долгое время я вообще ничего о ней не знала, хотя, если честно, надеялась, что когда-нибудь она мне напишет, в почтовый ящик без волнения заглянуть не могла — письма ждала. Не дождалась… А потом увидела ее по телевизору. Признаться, сначала глазам своим не поверила. Понятно, имя и фамилия могут и совпасть, но лицо, лицо я, конечно, спутать не могла. У меня был шок, когда я поняла, что не ошиблась, что это именно она — Лена. Потом я сказала себе: значит. Бог есть! А как я обрадовалась, когда по городу афиши развесили, сразу билет на концерт купила, в партер. Но она отказалась выступать.
— А это только подтверждает, что с ней что-то и в самом деле случилось здесь пятнадцать лет назад, — продолжила я. Откровенно говоря, в этом для меня не было ничего нового. Все вокруг да около и ничего конкретного!
Резкий и протяжный звонок в дверь заставил встрепенуться рыжего кота. Он потянулся, глянул на хозяйку и хрипло мяукнул.
— Это ко мне ученица пришла, — пояснила Радомыслова, поднимаясь со стула. — Тоже очень способная девочка.
Я встала с кресла вслед за хозяйкой и поплелась за ней в прихожую. Похоже, ничего интересного мне здесь больше не светило.
В прихожей Радомыслова радушно встречала невысокую девчушку лет четырнадцати, которая громко хлюпала простуженным носом.
— Иди руки грей, — велела ей учительница, — а я сейчас.
Девчушка шмыгнула в комнату, а Радомыслова, закрыв дверь в комнату, пожаловалась:
— Видите, теперь только на дому с детьми занимаюсь. Из школы меня выставили два года назад, когда новую директоршу сверху спустили. И не меня одну, многих других тоже. Атмосферка там теперь… Я ведь сначала, грешным делом, подумала, что вы по поводу какой-нибудь жалобы. Там ведь страсти до сих пор не затихают.
— Я так и поняла, — пробормотала я, — я ведь там уже была, в школе, и адрес ваш я там узнала.
— Только вы не подумайте, я не в обиде, — махнула она рукой.
— Не подумаю, — тупо кивнула я и, попрощавшись, шагнула за дверь.
Настроение у меня было не ахти. Я потратила полдня, а узнала с гулькин нос. Все топчусь на одном месте, ни туда ни сюда. Может, Богаевская — это вообще ложный след или того хуже — тупик?
Глава 13
Выпуклые Венькины глаза медленно наливались кровью, как у быка при виде красной тряпки. — Почему так долго? — с ходу вызверился он.
— Потому что «жигуль» ваш — барахло, его пора на свалку отправить! — оттявкивалась я. — Он сломался, и я перемещалась в пространстве пешкодралом, а у меня, чтоб ты знал, скорость пять километров в час.
Венька немного сбавил обороты, однако еще раз взглянул на часы, словно не веря своим глазам, и пробормотал:
— Черт знает что, все из рук вон! Просто никуда не годится… Крутояров выбил из центра деньги для бюджетников и теперь усиленно затыкает дыры! Рябоконь раздает пенсионерам тушенку…
Все ясно, предвыборная борьба накаляется.
— Значит, нам пришла пора дарить телевизор детскому дому, — констатировала я, вешая пальто в шкаф. — Пардон, я запамятовала, — видак!
— Иди ты к черту! — снова попер на меня Венька. — Выбрала момент для шуточек!
— Ну извини, — предложила я Веньке мировую. Сейчас, когда я вела двойную игру за его спиной, ссориться с ним мне было не с руки. — Согласна, моя ирония неуместна. Но не вижу повода для того, чтобы сильно убиваться. Радоваться надо, что бюджетники наконец получат долгожданную зарплату.
— Я и радуюсь, — прошипел Венька, — сначала получат, а потом побегут голосовать за своего благодетеля, за Крутоярова! А все этот… — Имени Венька не назвал, но я почему-то сразу поняла, что речь пойдет о Пашкове. — Вздумал провинцию удивлять высокими материями, очень они ей нужны! Четвертая моя избирательная кампания и первая такая бездарная!
Я невольно присвистнула:
— Ого! Уже четвертая, помнится, еще два дня назад она была третьей…
Венька пропустил мимо ушей мое замечание, продолжая изливать горечь своих обид:
— Нет, никогда еще я так не начинал… Прима, можно сказать, в морду плюнула, в губернии поддержки, считай, никакой!
— А Дедовский? — встряла я. — Все-таки он у нас здесь не последняя спица в колеснице.
— А что Дедовский? — фыркнул Венька. — Он скользкий, как угорь. Такой, «да» и «нет» не говорите… Я
