— Получаю, — уныло согласился Венька, — но я не могу дать гарантии, что они будут и дальше молчать…
Больше я ничего не расслышала, потому что голоса стали удаляться. Я осторожно высунулась из-за двери и увидела Веньку и… жену Пашкова. Они шли по коридору в сторону пашковской приемной, продолжая тихо препираться. Признаться, я была сильно заинтригована случайно подслушанным разговором. К кому, интересно, относились слова «они будут дальше молчать»? И о чем эти таинственные «они» должны были помалкивать?
Около четырех дня Пашков устроил заседание «штаба». На повестке были два вопроса: реакция на «пасквиль» в «Губернском вестнике» и выработка стратегии и тактики к предстоящему прямому эфиру у Вислоухова. Ругань стояла, как на базаре, даже глянцевый Пашков и тот верещал бабой, а значит, дела у нашего кандидата и впрямь шли хреново. За последние два дня нервишки заметно сдали у всех, видимость хладнокровия сохраняли только Викинг да я. Викингу невозмутимость прописана по должности — начальник службы безопасности как-никак, а что до меня, то я целиком и полностью погрузилась в обмозговывание странной беседы, состоявшейся возле туалета между Венькой и мадам Пашковой.
— Капитолина Михайловна, а вы что по этому поводу думаете? — неожиданно обратился ко мне Пашков.
— Я? А… — Пришлось мне изложить ту же самую тухлую версию про то, что «они нас боятся», которой я уже успела попотчевать Веньку. Правда, на этот раз вдохновение меня оставило, и я скучно и путано оттарабанила свои сомнительные соображения. Ни на Пашкова, ни на «обоз» они не произвели никакого впечатления.
В конце концов почти единодушно (я воздержалась, но сделала это так, что никто не догадался) было принято решение подать в суд иск «о защите чести и достоинства». Естественно, предполагаемые ответчики — «Губернский вестник» и Колосков. Кроме того, была вынесена резолюция, касавшаяся непосредственно нас с Венькой, и смысл ее состоял в том, что мы-де недостаточно «крепим» связи с местной прессой, а потому должны незамедлительно сделать надлежащие выводы и чуть ли не своими телами прикрыть «слабые места». Честно говоря, я ничего не имела против того, чтобы прикрыть эти самые места Венькиным телом, что касается моего тела, то тут я была не согласна.
Наконец перешли к следующему вопросу: завтрашнему телевизионному поединку между Пашковым и Каблуковым. В связи с чем опять были массовые стенания и сетования по поводу того, что противник «нашему» достался мало того что «не той весовой категории», но и малость придурковатый, если честно. И опять же сошлись в общем мнении, что, несмотря на это, отказываться от возможности лишний раз показаться избирателю не стоит. Обширные прения ознаменовались мудрым решением: спокойно гнуть свою линию и не поддаваться на провокации. Мне было ведено не подвести и не подкачать, я почти клятвенно обещалась.
Первое, что я сделала дома, даже не сняв ботинки и едва расстегнув пальто, вытащила из кармана клочок от пашковского плаката, на котором был записан московский телефон Богаевской, и кинулась к телефону. Быстро набрала восьмерку, дождалась глухого гудка и накрутила код Москвы и номер. Сначала воцарилась тишина, потом раздался легкий щелчок, и наконец бесстрастный женский голос произнес: «Говорит автоответчик Елены Богаевской. Меня нет дома. Можете оставить свое сообщение…» Я бросила трубку и грузно опустилась на свою любимую тумбочку для обуви, готовую того и гляди развалиться прямо подо мной, и задумалась. Что, если Богаевская сейчас вообще за пределами страны, а такое вполне возможно? Все-таки она не какое-нибудь задрипанное «первое перо губернии», а уникальное меццо-сопрано, каких на всем белом свете не найдешь.
Я еще немного посидела на тумбочке, как курица на насесте, потом, поочередно закидывая ногу на ногу, расшнуровала ботинки, швырнула их в угол и уставилась на висящий на стене календарь. Просто так, без какой бы то ни было цели. Примерно через минуту я все-таки заметила, что на календаре у меня все еще январь, в то время как сегодня — десятое февраля. Слезла с тумбочки, перевернула страницу, повесила пальто на вешалку и приступила к традиционной вечерней программе, первым пунктом которой, впрочем, также как и утренней, была торжественная постановка чайника на плиту. Вторым — поиски кофе в настенном шкафу. Трудно припомнить, сколько лет я соблюдаю этот священный ритуал, одно могу сказать: я ему не изменяла даже в самую страшную годину безнадежной борьбы с любовью к Дедовскому.
А-а-а, черт, опять! Вот она снова тут, со своей погремушкой, звенящей прямо в ухо. Ей ничего не делается, она как неизлечимый вирус, дожидающийся своего часа, как хроническая болезнь, затихающая между обострениями. Итак, у меня очередное «обострение», и с этим ничего не поделаешь. Раньше в такие периоды я много работала, это был такой наркоз, притупляющий ощущения. Теперь сложнее. Сейчас бы впасть в анабиоз, свернуться калачиком под одеялом и сказать себе: меня нет, а значит, нет и любви. Как легко, как просто! И увидеть во сне Наташку, с этим ее безоблачным взглядом и ореолом из светлых кудряшек вокруг чистого личика. Мы бы с ней поговорили, и она сказала бы мне что-нибудь такое, простое, всего несколько слов, но все бы сразу встало на место. И я все бы ясно увидела в отдельности: вот я, вот Ледовский, вот моя жизнь, а вот — любовь.
Беда в том, что она никогда не скажет мне этих слов, а я никогда не узнаю, что случилось с ней в тот августовский вечер восемьдесят третьего. Никогда! Ледовский не любит слова «никогда»… К черту, к черту его! Я обожгла пищевод, одним глотком осушив чашку горячего кофе, и рысью понеслась к телефону. Снова накрутила цифры московского номера Елены Богаевской и снова выслушала равнодушный совет автоответчика оставить сообщение после сигнала. Громыхнула трубкой — когда-нибудь это кончится тем, что я разобью телефон! — и вернулась на кухню. Открыла форточку и приступила к следующей стадии методичного разрушения собственного организма, то бишь закурила.
Наблюдая за колечками дыма, улетающими в морозную темноту, я тупо перебирала подробности утреннего разговора с Радомысловой. У меня было такое чувство, что я не спросила ее о чем-то важном. Ну конечно, родственники! Могли у Богаевской в городе остаться какие-то родственники? Вот отец ее, он ведь не уехал тогда. Правда, Радомыслова сказала, что он окончательно спился. Гм-гм… А значит ли это, что он умер? По мне, так значит, но слово «умер» все-таки не было произнесено. Ладно, пока забудем об отце. Могли быть еще какие-нибудь тетки, дядьки, троюродные кузины и четвероюродные племянники. У меня у самой в городе родни до черта, правда, я мало с кем общаюсь и представляю, чего они про меня наговорят, буде кому придет в голову расспросить обо мне: нелюдимая, замкнутая, неприветливая, бр-р…
А что там за делишки у Веньки с мадам Пашковой? Что-то мне не понравились их секреты. Как бы разузнать, за чьи языки они опасаются, когда речь заходит о тех, что должны молчать, но гарантировать этого Венька не может. А авгиевы конюшни, которые невозможно расчистить с помощью пылесоса? Докурив сигарету, я спустила окурок в унитаз и опять взялась за телефон. Снова пообщалась с автоответчиком, скрипнула зубами и отправилась спать, если, конечно, мое тревожное ночное времяпрепровождение на диване можно назвать сном: Около двух часов ночи я еще раз покурила и позвонила Богаевской. Ничего нового я не услышала, все то же самое. Положила трубку, подумала и… решилась. Я выполнила просьбу автоответчика, продиктовав сообщение следующего содержания:
— Я — Капитолина Алтаева и звоню из вашего родного города. Позавчера мы с вами разговаривали там в гостинице, и я не думаю, что вы об этом забыли. Я догадываюсь, почему вы уехали позавчера и почему вы уехали пятнадцать лет назад. Вы, наверное, считаете, что это ваше личное дело, но это не так. Попробуйте вспомнить Наташу Русакову, она училась с вами в одном училище, и уже пятнадцать лет о ней никто ничего не знает.
Глава 14
Я плюнула на перспективу получить очередной выговор от Веньки и с утра отправилась к Радомысловой. Когда она приоткрыла дверь, как и накануне предусмотрительно взятую на цепочку, на лице у нее было удивление.
— Опять вы? — спросила она и укоризненно покачала головой. — Честное слово, я сказала вам все, что знала.
Не знаю, каким чувством: шестым или седьмым, но я уловила в ней некую перемену. Это трудно объяснить, но еще вчера она встречала меня совсем по-другому. И дело не в том, что поначалу она не знала, с какой именно целью я пожаловала, а в чем-то ином… Глаза ее, накануне такие ясные, словно спрятались от меня тонкими слюдяными шорами старческой поволоки.
