силах оттуда выбраться? Может, еще найдут?
— Что толку, если найдут мертвого?
— Нет, мамуленька, папу не найдут, — развертывая шоколадку, проговорила Машенька и снова заплакала, требуя папу.
Взрослые переглянулись и посмотрели на девочку…
— Плохи наши дела, — сказал Николай Николаевич. — Горько сознавать, но от факта никуда не спрячешься. Не будем тешить себя иллюзиями. Мне кажется, что Саша утонул в болотной трясине… Но где?
— Его убили! — скинула на отчима гневный взгляд Светлана и, закрыв руками лицо, в отчаянии бросилась на диван.
Мария Михайловна с Машенькой на руках подошла к ней:
— Кто может убить, доченька?
— Шилов! — с раздражением высказала Светлана. — Он и Сашу Ершова убил.
— Какой Шилов? — возразила мать. — Неужели ты забыла, что это вымысел? Мы сами выдумали Шилова и превратили его в пугало для себя, поверив сумбурной версии какого-то следователя.
— А что, Маша? Существенная догадка. Может, Светлана и права, — поддержал ее Николай Николаевич и подошел к жене.
— Я так не думаю, Коля, — сказала Мария Михайловна, отдав Машеньку сватье. — Элементарная логика против нас… Вполне очевидно, что все наши потуги обвинить давно несуществующего человека в преступлении — сплошная липа. Надо иметь мужество признать, что насчет Шилова мы ошибались. Подумай сам. — И она в точности повторила слова, сказанные когда-то Щукиным: — Не могла же Татьяна Федоровна пустить на квартиру милиционера, если у нее в подвале сын-дезертир…
— Да, это верно, Маша, — согласился Николай Николаевич.
Мария Михайловна и не подозревала, что она сидела в вагоне на одном диване с этим страшным человеком и не могла его узнать…
А Щукина не нашли и во второй день. На третий поиски прекратили. Светлана в тридцать лет осталась вдовой с тремя детишками на руках и со старой ворчливой свекровью в доме.
В эти тревожные дни Татьяна Федоровна не ленилась. А расторопности ей не занимать. Она нашла у заведующей фермы заделье и побывала во всех уголках опытной станции. Заглянула в контору, чтобы сообщить о болезни Симки-молочницы. Попросила механизаторов направить машину за сеном. Запрягла в конюшне лошадь и съездила вместо Симки на молокозавод. Заглянула к полеводам, чтоб приступали к стогованию соломы на подстилку скоту. Даже забегала на почту купить газетку, чтоб в магазине завернуть треску. И где бы ни появлялась Татьяна Федоровна, заводила разговор о Щукине и старалась запомнить то, что о нем говорили люди. Вечерами она выкладывала сыну целую уйму предположений и догадок о Щукине, и все они сводились к одному: Щукин по неосторожности утонул в болотной трясине…
Шилов слушал мать и ухмылялся:
— Теперь, пожалуй, можно поставить на доме Сидельниковых крест.
— Можно, дитятко, можно, — соглашалась Татьяна Федоровна. — Да гляди, никомушеньки боле не попадайся на глаза.
— Попробую, мама…
Шилов торжествовал победу. Сидя в подвале, он зализывал кровавые лапы и убеждал себя, что жизнь еще не кончена. Время покажет, что ему, Шилову, предстоит делать в будущем. А теперь… ни один человек в опытной не может подозревать о его существовании. Даже Мария Михайловна. Ну а Светлана? Светлана привыкла думать головой матери…
Положение Шилова, как никогда, становилось прочным.
Незаметно, как в летаргическом сне, пронеслось мимо кошкинского дома двенадцать лет. За эти годы в жизни Шилова не произошло сколько-нибудь серьезных перемен. Разве что он постарел, раздался вширь, обрюзг. На висках засветилось серебро. Под глазами повисли жировые мешки. Мышцы конечностей, переполненные вредным веществом, одрябли от недостатка движения. Суставы начали скрипеть. Появилась одышка. Шилов часто хватался за сердце и, жалуясь матери, морщился от тупой, изнуряющей боли.
За двенадцать лет он побывал лишь в городе на приеме у врача. Навестил охотничье зимовье. Ходил за грибами. Два раза в сезон, весной и осенью, брался за лопату, помогая матери в посадке и уборке картофеля. Остальное время отдавал праздному шатанию по горнице. Часами каждодневно протирал отцовский тулуп на лежбище в подвале, глядя на пораженные грибком половицы, и в сорок три года к Шилову подкралась преждевременная старость.
Постарела и Татьяна Федоровна, которой стукнуло уже шестьдесят пять… Не много! Но постарела от вечных треволнений, постоянных забот, как прокормить сына и сберечь ему жизнь. Изнурительный труд за кусок хлеба, беготня согнули ее в три погибели. Она не могла больше ходить на ферму и два года назад вышла на пенсию, превратившись в ворчливую несносную домоседку.
В предпоследнее лето своей нерадостной жизни, опираясь на клюшку, она часто бродила по огородцу и гоняла воробьев с огуречной грядки.
— Кыш, треклятые! — помахивала она клюшкой. — Бога не боитесь. Весь цвет поклевали, ироды! — и плакала.
Воробьи будто дразнили ее и снова садились на грядку.
— Опять? Бесстыжие рожи! — и клюшка поднималась кверху.
В середине лета Татьяну Федоровну можно было видеть у крыльца магазина. Она торговала пучками зеленого лука, укропом, петрушкой. Выращивала гладиолусы, тюльпаны и тоже продавала. Нужны были деньги. Чемоданчик ее давно истощился. Вторая денежная реформа шестьдесят первого года доконала его. А пенсии — тридцать с небольшим. Хватало на хлеб и на сахар, и Татьяна Федоровна прибегала к мелкой торговле овощами и цветами.
К этому времени она продала все. Даже подарки Лучинского свезла на базар. Внутреннее убранство дома, доставшееся от Ершовых, тоже исчезло. Хозяйство пришло в упадок. Опустел дровяник. Татьяна Федоровна с клюшкой в руке и с веревкой на плече ходила в лес за дровами.
Однажды в воскресенье, проезжая на велосипеде в Васильевское, Лучинский увидел ее с большака с вязанкой хвороста и на другой день вечером привез машину дров, Татьяна Федоровна, растроганная заботой этого доброго человека, поблагодарила его, но в избу не пригласила — нечем было угостить.
Надо сказать, что и дом Шиловых, когда-то веселый и стройный, одряхлел, как сама хозяйка, скособочился и подался в землю. Подгнили два нижних венца, над сенями протекала крыша, дымила печь. Требовался срочный ремонт… Татьяна Федоровна со дня на день собиралась нанять плотника, да все откладывала. А время шло…
В опытной мало кто уже помнил, что у нее когда-то был сын. Многие из знакомых поразъехались по свету. Старые повымирали. Молодые не только Шилова — не знали Татьяны Федоровны. Да и самой опытной в Губине, как таковой, уже не было. Она перекочевала в Курцево, а губинское хозяйство с земельными угодьями и постройками передано в совхоз 'Шипицынский'.
Произошли и должностные перемещения. Директора отозвали в область. Леушев получил повышение и, став инспектором уголовного розыска, с Фаиной переехал в город.
На его место прислали лейтенанта Седякина, который поселился в о пустившем доме Фаины… Кабинет Седякину оборудовали при исполкоме поселкового Совета.
Новое начальство перетрясло и агрономов. Разбросало по всем отделениям совхоза. Светлана осталась в Губине. Старая свекровка, оплакивая сына, вскоре умерла. Светлана жила с дочерьми одна, правда, не долго. Мария Михайловна, похоронив Николая Николаевича, погибшего в автомобильной катастрофе, вышла на пенсию и переехала к дочери. Она взяла на себя заботы по хозяйству и занималась воспитанием внучек. Старшая, Машенька, училась в десятом, средняя ходила в восьмой, а младшенькая бегала в шестой класс.
Лучинский, который к этому времени близок был к размену пятого возрастного десятка, тоже остался на старом месте. Окончив заочно техникум, он возглавил механизаторов в своем отделении и по-прежнему не женился. Он близко сошелся с Седякиным как по характеру, так и по образу холостяцкой жизни. Седякин не мало приложил усилий, чтобы женить Лучинского. Он подыскал ему и невесту — учительницу математики,
