— В Васильевское.
— В Песчанку — сказала бы. В лавку за водкой.
— Почто за водкой? Водку он мог взять в Губине. В Васильевское, дитятко. На могилу к Евдокеюшке за пожертвованиями.
Шилов, ничего не сказав матери, хлопнул дверью и, спотыкаясь, торопливо побежал к ольшанику. Татьяна Федоровна выглянула в окно и поняла, что сын пошел по следу отца Григория…
Вернулся он в Кошачий хутор на второй день утром, голодный и злой. Швырнул на печку одежду, спросил:
— Из милиции никого не было?
— Никого, дитятко.
— Дай поесть. — Пока Татьяна Федоровна собирала на стол, Шилов подошел к умывальнику, добавил ковшик воды и начал умываться. Намыливая грязные руки, он повернул голову к матери, стоявшей возле него сзади с полотенцем, и через плечо сказал: — Убили твоего попа.
Татьяна Федоровна выкатила на сына глаза. Впрочем, смерть отца Григория нисколько ее не смутила. Не дрогнула ни одна жилка на удивленном лице, что убили человека, тем более — священника, которому она еще вчера на исповеди доверяла тайну своей души и при встрече целовала ручку. Единственное, что обеспокоило Татьяну Федоровну — кто убил?
— Уж не ты ли его, дитятко, догнал, да и… ухлопал? — спросила она, подозревая сына в очередном убийстве.
— Нет, мама, не я, — ответил Шилов, вытирая лицо.
— Нашлись добрые люди. Без меня ухлопали. Спасибо им. Наверное, собутыльники.
— Какие собутыльники?
За столом Шилов рассказал матери, что шел по следу отца Григория до самого Васильевского. В Слободах и на Ядрихе Григорий заходил в какие-то дома, и Шилову подолгу приходилось ожидать его в кустах за огородами. В Песчанке отец Григорий привернул в лавку, видать, за водкой. Вышел из лавки с двумя парнями. Пересек с ними павловские поля, переправился по лавам за речку и скрылся из виду на Васильевском погосте. Шипов боялся идти на погост, опасаясь не встречи с попом, а с его собутыльниками, которые могли знать Шилова. Пролежав в кустах до наступления сумерек, он только к вечеру поднялся по косогору в Васильевское, залез на чердак школы и глазами поискал могилу Евдокии Блаженной. На кладбище не было ни одной живой души. Становилось подозрительным, куда девался отец Григорий. Назад, в Павловское, не проходил. Значит, должен быть на кладбище. Шипов спустился с чердака, подкрался к оградке Евдокии и остолбенел. Ужас охватил его. Шипов зажмурился и в страхе попятился от могилы. С проломленной головой в луже крови лежал мертвый отец Григорий. Рядом валялись пустые бутылки, из которых одна разбита, кусок хлеба, перышки зеленого лука и оглодки свежих огурцов.
— А и верно, дитятко, — согласилась Татьяна Федоровна, — парни-то и ухлопали батюшку. Слава тебе, господи! — перекрестилась она. — Хоть не донес.
— А может, и донес, — с тревогой сказал Шилов. — Откуда тебе известно, что не донес? Видел, как вслед за попом выходил из лавки милиционер.
— Какой милиционер?
— Удимский…
Остаток дня только и было разговору, донес ли поп удимскому участковому о Шилове. Татьяна Федоровна строила нелепые догадки, охала, крестилась, плакала, сморкалась в передник и наконец сказала сыну:
— Не с руки, дитятко, батюшке в лавке при посторонних про мои покаяния рассказывать да еще незнакомому милиционеру.
— Беляев-то незнакомый? — покосился на нее Шилов.
— Да его все собаки в округе знают, а поп — тем более. Взял да и ляпнул. Кто попу запретит? Беляев двадцать лет околачивается на Удиме участковым.
— Ой, горюшко мое горькое! — застонала Татьяна Федоровна. — Что делать? И какой леший надоумил меня исповедоваться? Знать бы…
— А ты сходи в Губино да проведай, что говорят люди про исповедь.
Татьяна Федоровна отправилась в Губино. Прислушивалась к людским разговорам, сама заговаривала о батюшке. Побывала в магазине, на почте, у прежней конторы, где на завалинке вечерами собирались старушки, и принесла сыну целый короб вестей. Все толковали о смерти отца Григория, об аресте двух молодых людей, которые якобы признались в ограблении и убийстве туровецкого священника. Да грабить-то у батюшки нечего было. За душой оказалось тридцать девять копеек.
— Подожди, мама, — остановил ее Шилов. — Тридцать девять, говоришь?
— Тридцать девять, дитятко.
— Интересно. Значит, отец Григорий заходил в те дома тоже с исповедью. Выручил девять рублей. Купил три бутылки, и сдачи дали тридцать девять копеек. Все верно. Сходится. Стало быть, на могиле Евдокии ничего не нашел. Ребятишки повыудили… А про исповедь что говорят?
— Ничего не говорят, дитятко.
— Выходит, батюшка не сказал Беляеву про меня.
— А я что говорила? Батюшке не с руки тебя выдавать.
Однако Шилов, чуя свой близкий конец, в эти дни не ночевал дома. Опасность исходила, конечно же, не от отца Григория, который и не думал доносить на Шилова, и не от Татьяны Федоровны. Даже не от Лучинского. Шилов погубил себя сам, и гибель его двадцать лет таилась на дне волчьей ямы…
Седьмого августа Лучинский уехал в Васильевское с банкой краски, чтобы подкрасить пирамидку Валентины и раньше вернуться домой.
Окончив работу, он подошел к воротам кладбища, где оставлял велосипед. Но, увы! Велосипеда не было. Кто-то увел ладную машинку, которая столько лет служила Лучинскому верой и правдой.
Подосадовав на свою промашку с велосипедом, Лучинский пустился домой пешком. День был солнечный и жаркий. Безветрие усиливало зной. Пот заливал лицо. На павловских полях, за озерами, укутанными густым ивняком, шумел комбайн. Шла жатва ранних колосовых.
Переправившись через речку, Лучинский искупался, обогнул ферму низами, пересек лесные урочища и вышел в Засолодью, а потом карьером — к железной дороге, к западному семафору.
На станции привернул в магазинчик, взял пачку сигарет, закурил и, вышагивая по правой обочине линии, не заметил, как прошел переезд, а когда оглянулся, не захотел ворочаться к большаку и решил идти в Губино напрямик, через Прислон, лугами и перелесками.
За Прислоном набрел на тропинку, ведущую к Кошкинскому лесу, и пошел по тропинке. Тени деревьев встретили его приятной прохладой. Пахло сыростью и плесенью. На пути попадались грибы, молодые, крепкие, с красными головками и белыми, как молоко, ножками. 'Это особый сорт подосиновиков', — подумал Лучинский и, свернув с тропинки, стал искать на жаркое к ужину. У дремучей ели с огромными лапами, поросшими серебристым лишайником, он поднял сразу три гриба. Но главная находка — впереди… Подавшись вправо от ели, он вдруг провалился в какую-то пустоту и еле удержался на поверхности. Схватившись за ствол полусгнившего дерева, он вытащил из пустоты ногу и невольно отпрянул назад. Став на колени, осторожно раздвинул сучья, и перед ним открылся зияющий провал… Это была волчья яма…
Лучинский лег на живот и, придерживаясь за трухлявый ствол дерева, лежавшего сверху, посредине ямы, просунул голову вниз. Напрягая зрение, он начал вглядываться в пустоту. Ужас овладел им, когда расширенные в темноте зрачки нащупали на дне ямы камень, из-под которого торчали лучевая и локтевая кости человеческого скелета, с покрытыми зеленью острыми, как иглы, фалангами пальцев, выходящими из почерневшего запястья руки.
В том, что человек убит, Лучинский не сомневался. Убийцу выдавал сброшенный сверху камень. Но чьи это останки? Кто убийца? Найти длинный сучковатый кол и спуститься в яму одному, без свидетелей, Лучинский не мог. Это уголовное дело, и распутывать его не ему, Лучинскому — милиции. Лучинский только мог сообщить об этом участковому.
Сняв шляпу, Лучинский поклонился праху неизвестного человека. Впрочем, не трудно догадаться, что это один из двух хорошо знакомых ему людей — Ершов или Щукин. Скорее всего Ершов. Больше никто за
