к порогу.
— Чепуха! — с нервозностью проговорил он и, закрыв руками лицо, тяжело опустился на стул. — Меч сечет и повинную голову. Твой дезертир никого не убивал. А на моей совести — трое. Пойми это и перестань ребячиться.
— А кто знает, что ты убивал? — в растерянности спросила мать.
— Узнать не трудно, — вздыхая, ответил Шилов. — Стоит объявиться и попасть в газету, как сразу же из Устюга полетят звонки в прокуратуру.
Татьяна Федоровна расплакалась и не стала больше посылать сына с повинной к Седякину. Наконец- то она взяла в толк, что сын не может поступить так, как поступил его воронежский собрат. Выйти из подвала — значило признаться в убийстве старика Евсея. Так что последняя попытка снять с себя бремя укрывательства закончилась для Татьяны Федоровны полным провалом.
Шилову тоже не стало легче от того, что он не единственный среди своего поколения дезертир, что у него есть сотоварищи по несчастью. Наоборот, случай с воронежским дезертиром омрачил Шилова и напомнил ему худшие времена жизни, когда он поселился в подвале матери. Более того, его пугала старая мать, на которую он когда-то опирался, как нищий на палку, и чувствовал себя в ее доме, как у Христа за пазухой. Отныне эта палка переломилась, и причина тому — старость матери. Шилов где-то читал, что одним старость прибавляет мудрости, других лишает рассудка. С этим нельзя не согласиться. Иногда Татьяна Федоровна впадала в детство и молола сыну такую несуразицу, что волосы становились дыбом. Трудно было поверить, что эта женщина более двадцати лет водила за нос всю опытную станцию. И не только опытную. Околпачила начальника училища. Не раз втирала очки милиции, особенно Данилычу и Леушеву, и заводила в тупик следствие. Теперь Шилов считал врагом номер один собственную мать и боялся, как бы она не погубила его своей тупостью. Недаром говорят: старый, что малый. Того и жди — проболтается…
Татьяна Федоровна в самом деле однажды проболталась. И кому? Тьфу! Попу… на исповеди… Правда, Шилов кровью попа рук не запятнал. Но тут помог случай — удалось загрести жар чужими руками, а самому остаться в тени. Запятнали… незадачливые грабители.
Второго августа, в Ильин день, Шилов решил заглянуть в Кошкинский лес и узнать, не пошел ли в рост первый слой 'соленых' грибов. Положив в карман сетку, нож, он взял с собой черные очки и вышел на задворки.
— Не ходи долго, дитятко, — стоя на крыльце, бросила ему вдогонку Татьяна Федоровна. — Сегодня праздник. Скоро обедать будем.
— Ладно, мама. Я на часик.
Проводив сына, мать разостлала на полу старый ватник, положила подушку и прилегла отдохнуть.
Не успела она сомкнуть веки, как кто-то сильно застучал в дверь.
— Кого там лешак принес? — проворчала Татьяна Федоровна, поднялась с полу и, опираясь на клюшку, поковыляла в сени.
— Открой, Татьяна! — послышалось с крыльца. — Это я, отец Григорий.
Открыв дверь, она увидела на крыльце туровецкого попика Григория, горького пьяницу и любителя тайных попоек в компании молодых людей. Татьяна Федоровна не раз у него причащалась, подавала листки на поминовение усопших и даже исповедовалась. Синий картофелиной нос Григория распух и казался больше того, который запомнился Татьяне Федоровне, когда она последний раз была в церкви. Маленькие подвижные глазки, затуманенные хмельком, плутовато выглядывали из-под черной поношенной шляпы.
— Проходи, батюшка, проходи родименький. Милости просим. Спасибо, что не забываешь нас, — с низким поклоном встретила его Татьяна Федоровна и поцеловала ему пухленькую ручку.
Отец Григорий вслед за хозяйкой зашел в горницу. Остановился у порога, снял шляпу и перекрестил нос. Потом присел у стола.
— Ну-с, как поживаешь, Татьяна? — положив руку на стол и барабаня пальцами по выскобленной добела столешнице, спросил он у хозяйки, оглядывая горницу. — Небось, грехов много накопила за душой?
— Как же, батюшка, как же, родименький, нынче без грехов? Живем, грешим, страдаем. И что страшно? Грешим и не думаем о спасении души…
— А ты, Татьяна, не бойся, — лукаво сощурился на нее священник, — греши, сколько угодно, да не страдай понапрасну.
— Как не страдать-то, батюшка?
— Очень просто. Почаще кайся перед нашим господом богом. Господь милостив. Простит все твои грехи.
— А и верно говоришь, батюшка, — поддержала его хозяйка. — Давненько я не исповедовалась. И рада бы каяться, да ума не приложу, как добраться до Туровца. Силушки-то у меня больше нету. Убогая стала, некудышняя.
— Эка беда! — хитро улыбнулся священник. — Да я тебе здесь, на дому, исповедь проверну и не дорого возьму — два восемьдесят семь.
— И то правда, — оживилась хозяйка. — Ой, спасибушко тебе, батюшка.
Отец Григорий совершил обряд покаяния. Татьяна Федоровна долго колебалась. Как быть? Говорить про сына или умолчать? Наконец решилась обнажить перед священником свою душевную болячку, что вот уже двадцать три года с лишним скрывает в подвале сына-дезертира.
Священник нисколько не удивился признанию добродушной хозяйки и заверил, что отныне господь освобождает ее от великого греха. Взял деньги и ушел, сказав при этом, что ему недосуг, что надо еще побывать на Васильевском, у Евдокии Блаженной, и собрать с ее могилы пожертвования прихожан.
Возвращаясь с прогулки, Шилов увидел из-за ольшаника попа и узнал в нем отца Григория. Путаясь в длинных полах подрясника, Григорий с посохом в руке выходил из калитки матери на большак и повернул к Слободам.
Шилов огляделся вокруг, проскочил калитку и, застав мать на коленях перед иконами, строго спросил:
— Зачем ты этого пьянчугу пропустила?
— Как же, дитятко, не пропустить батюшку? Грешно не пропустить, — ответила мать и, чтобы порадовать сына, сказала: — Я сегодня, Мишенька, исповедовалась… Может, легче на душе станет.
— И сколько он с тебя содрал?
— Три рублика.
— Как раз на бутылку водки, — с язвительной насмешливостью проговорил Шилов. — Ишь, какой гусь! И в чем ты ему призналась?
Татьяна Федоровна, довольная тем, что исполнила долг верующего христианина и очистила душу от грехов, радовалась. Радость заполнила все ее нутро и расплылась улыбкой по морщинистому лицу:
— Про тебя, дитятко, призналась батюшке… Про тебя…
Не поверив своим ушам, Шилов втянул голову в плечи и отступил на шаг:
— Про кого?
— Про тебя-а, — снова улыбнулась Татьяна Федоровна, ожидая похвалы.
Шилов побагровел. Лицо его передернуло. Борода, которую начал отпускать с весны, затряслась, запрыгала. Спазма перехватила горло. Он задыхался от бешенства и долго не мог сказать путного слова. Наконец взял себя в руки, согнулся и, наступая на мать, заговорил:
— Про меня? Да ты что? Совсем рехнулась? Да знаешь ли ты, что нынешние попы — доносчики? Все продадут: и бога, и черта. И не за тридцать сребреников, а за два восемьдесят семь. Только покажи бутылку. Он сегодня же донесет милиции… Ты об этом подумала?
Татьяна Федоровна дико закрутила зрачками и схватилась за голову:
— Ой, не подумала, дитятко! Господи! Как же это я, старая карга, оплошала? Не иначе — лукавый попутал. Что ж теперь будет? — Она рвала на себе волосы, что выдала попу сердечную тайну и погубила сына. В это мгновение ей страшно хотелось вцепиться отцу Григорию в сивые патлы, плюнуть в бесстыжие поповские зенки и с корнем вырвать его змеиное жало, чтоб не донес.
— Куда он ушел?
