— Может, вам сложить дрова?
— Спасибо, дитятко. Спасибо, милый. Я уж сама как-нибудь.
Загудел мотор, и машина выехала из ворот. Татьяна Федоровна вернулась в избу с влажными глазами. Шилов встретил ее осуждающим взглядом:
— Зачем ты приняла дрова от этого сыщика? Пускай бы вез к своему курятнику. Без Лучинского натаскаю, сколько угодно.
— Не надо так, Мишенька. Он от чистой души.
— Знаем мы эту чистую душу.
Татьяна Федоровна не стала спорить и прошла к печке. Она не верила, что Лучинский — сыщик и выдаст ее сына. Лучинский весь на виду и не может в одно и то же время делать людям добро и зло. Это не в его натуре. Он не обидел в жизни ни одного человека. Его самого обижали. Он с детства познал горечь обиды и если заслуживал порицания, то за излишнюю доброту, которая не всегда оправдывалась обстоятельствами.
В середине мая, в воскресенье, когда Шилов готовился копать огород, приехал Лучинский в телеге с плугом и попросил у Татьяны Федоровны разрешения разобрать прясло, чтобы въехать на лошади и вспахать участок.
Татьяна Федоровна встретила Лучинского со слезами и не отходила от него, пока он не прошел последней борозды, не забрал прясла и не уехал домой.
— Опять медвежьи услуги? — с раздражением зарычал на нее Шилов. — Все выслеживает. А ты сдуру раскрыла рот и радуешься.
Татьяна Федоровна охотно принимала помощь от этого человека и на протесты сына отвечала молчанием. Она сердцем чувствовала, что Лучинский не держит против нее камень за пазухой и помогает ей из жалости.
Шилову это не нравилось. Он подозревал Лучинского во всем, кроме благих намерений. А Лучинский в самом деле жалел Татьяну Федоровну и считал своим долгом помогать ей, насколько это возможно.
Летом, когда она снова появилась у крыльца магазина с пучками зеленого лука, петрушкой и укропом, Лучинский подошел к ней и спросил:
— Простите, Татьяна Федоровна… У вас денег нет?
— Откуда у меня, Алешенька, деньги? — заплакала она, низко потупив голову. — Пенсии — тридцать два рубля. Крыша прохудилась. Плотника надо нанимать. Печка дымит… На все нужны деньги.
Лучинский протянул ей двадцатипятирублевую бумажку.
— Возьмите, пожалуйста. Очень прошу, — сказал он, оглядываясь по сторонам. — Да лучше было бы уйти домой. А насчет крыши и печки подумаю сам.
Приняв деньги, Татьяна Федоровна хотела броситься перед Лучинским на колени и поцеловать его в ноги. Но она не сделала этого. Помешали люди, вышедшие из магазина с бутылкой водки. Молодой человек с поповской гривой и в узких дудочках брюках изумленными глазами посмотрел на Лучинского, на Татьяну Федоровну, потом на товарища и вполголоса сказал:
— Глянь-ка, Женя, деньги нищенке дает. Дурак. Лучше бы пропил.
Дома Татьяна Федоровна скрыла от сына подаяние Лучинского и деньги положила в сундук на черный день.
К счастью, Шилов больше не напоминал ей о Лучинском, боясь, что мать не выдержит его злобных нападок и раньше времени сойдет в могилу.
Татьяна Федоровна была довольна, что сын смирился со своим положением. Но ее угнетало то, что с каждым днем он становился задумчивее и мрачнее. Часто вздыхал, бесцельно бродил по горнице, не находя себе места. Да и с виду похудел, осунулся. На лице прорезались новые морщины. Глаза потускнели и провалились… Несмотря на свою умственную ограниченность, Татьяна Федоровна, в силу богатейшего жизненного практицизма, не могла, однако, не заметить, что всякие чувства, возвышающие человека над другими существами, давно в нем притупились и навсегда заглохли.
Однажды Шилов по старой привычке забрался на чердак, улегся на подстилке против окна и уставился неподвижными зрачками на полотно проезжей дороги. Вдалеке показались две женские фигуры. Что-то знакомое и одинаковое было в их походке. Шилов узнал Светлану. В левой руке она несла чемоданчик. Правой держала за руку молоденькую девушку. Это была старшая дочь Светланы Машенька. Мать провожала ее в институт к дневному поезду. Машенька забежала вперед и что-то сказала матери. Светлана поставила на кромке дороги чемоданчик и присела на нем. Шилов увидел ее лицо… Но сердце его не дрогнуло, хотя Светлана и в сорок три года почти не изменилась. Правда, она выглядела солиднее, круглее, но выражение лица осталось прежним — таким же приятным, насмешливо-задорным, а порой — грустным и задумчивым.
Шилов равнодушно озирал ее полное тело, будто никогда не любил Светланы, и далекое прошлое не засветилось в нем голубыми васильками. Он даже не почувствовал перед этой женщиной своей вины, которой нельзя искупить никакими деяниями. Не имея возможности самому жениться на ней, он сыграл роль собаки на сене, лишив Светлану сначала жениха, а потом и мужа.
Послышался рокот мотора. Мать и дочь обернулись налево.
— Идет, мамочка, идет, — донесся до чердака звонкий голосок Машеньки, которая показалась Шилову такой, какой была Светлана накануне войны.
Шофер остановил совхозного 'козла' с брезентовым навесом, подобрал пассажиров и укатил на станцию Ядриха.
Шилов сошел с чердака. Отвращение к жизни охватило его душу. Он устал жить. Ему казалось, что среди миллионов сограждан, принимавших участие в войне, больше нет таких неудачников. Были на фронте и самострелы, и перебежчики, и провокаторы. Были и дезертиры. Однако война в свое время вынесла им приговор и росчерком пера трибунала поставила их на определенное место в послевоенном обществе. У Шилова такого места нет. Он один взвалил на свои плечи позорную ношу вечного дезертира… Но это не совсем так…
Прошло несколько дней. Татьяна Федоровна принесла ему газетку, взятую на почте, чтобы завернуть треску. По дороге домой она как-то случайно взглянула на сверток и прочитала слово 'дезертир'. Сердце ее тревожно забилось. Не о сыне ли пишет газетка?
В одно мгновение она очутилась за кустом придорожной ивы и, прищурившись впилась подслеповатыми глазами в газетку. Речь шла, разумеется, не о ее сыне. Газета сообщала читателям о каком-то воронежском дезертире, который двадцать четыре года просидел в родительском доме и вышел из подвала. Но главное, что окрылило Татьяну Федоровну — дезертира не судили. Он сам наказал себя, перекрыв в несколько раз положенный срок заключения.
Завернув рыбу в средний листок, она спрятала два остальных за пазуху, боясь повредить рассолом, и, хлопая наконечником клюшки, заковыляла к Кошачьему хутору, чтоб как можно скорее объявить сыну о его спасении.
Никогда Татьяна Федоровна не была такой счастливой, как в это летнее утро. Она не помнила себя от радости и бежала, что было силы. Еще бы! Сын ее спасен. Оправдан. Теперь ему не грозит опасность. Он будет свободным. 'Только что скажут в опытной? — дала попятную Татьяна Федоровна, шлепая по ступенькам крыльца. — Плевать нам на опытную. Пускай чешут языки. Закон прощает побег — люди простят и позор!'
Открыв дверь, она бросила рыбу и, просияв радостной улыбкой, сказала:
— Мишенька! Дитятко мое… Какое счастье к нам привалило!
— Что за счастье? — поднял голову Шилов, с недоумением глядя на мать.
— Читай! — сказала она, протянув сыну газетку, а сама опустилась на колени перед образами. — Есть еще правда на свете! Не все погубили ироды.
Шилов взял из рук матери газету, прочитал о дезертире и, ничего не сказав, уставился тупым взглядом в дальний угол горницы.
— А теперь, дитятко, газетку — в руки да с повинной к Седякину, — приказала мать. — Судить тебя не станут. Повинную голову меч не сечет. Я старая, убогая, скоро помру, а тебе жить да жить. На работу поступишь. Женишься. Детки пойдут. А мне уж, Мишенька, не видать внуков, как своих ушей.
Шилов встал со стула, со злостью скомкал газету и, поглядывая исподлобья на мать, с силой швырнул
