дне и повернули на север, удаляясь от железной дороги. Но вот следы уперлись в Черную речку. Пират заскулил, потрогал лапой воду — холодная — и опустился задом на мокрую землю, уныло поглядывая на Кокорина, как бы ожидая его решения.
— Слушай, сержант, — подошел к нему Леушев. — Ты родом здешний, павловский. Знаешь эти места. Мог ли Шилов за речку уйти?
— Думаю, нет, товарищ капитан, — ответил Кокорин.
— Там непроходимые болота, и туда редкая душа заглядывает.
— Значит, будем искать след на этой стороне.
— Грамотный преступник, — сказал подошедший Седякин. — Знал, что за ним с собаками пойдут. След утопил в речке.
— Не очень грамотный, — возразил Ивонинский. — Скорее — наивный. Банальная хитрость, рассчитанная на простаков. Смотри. Здесь — мелко. А во-он — омут… Кокорин! Ищи у омута след.
Кокорин с Пиратом прошел берегом по течению шагов двадцать и там, у поваленного дерева, где, пенясь, бурлил, сверкая на солнце, серебристый каскад, остановился:
— Идите сюда!
Леушев подбежал к Кокорину и увидел на торфяной грязи свежий отпечаток резинового сапога:
— Вот вам и вся хитрость! Пошли, ребята.
Собака взяла направление на юго-восток, потом — на юго-запад. Прошли еще с полчаса, кружась почти на одном месте.
— Где мы сейчас находимся? — спросил Ивонинский.
— На Реважской земле, товарищ лейтенант, — ответил Кокорин.
— И далеко от железной дороги?
— Километра три. Не больше.
Наконец, в лесной чаще Кокорин заметил полуразвалившуюся охотничью избушку, давно покинутую человеком, и снял с ошейника собаки поводок. Кокорин был уверен, что Шилов находится именно там, и пустил собаку. Пират зарычал и крупными прыжками устремился к избушке. Подбежав к двери избушки, он поднялся на задние лапы и начал злобно царапать когтями и грызть доски, оглашая лес громким заливистым лаем.
— Не стрелять! — приказал Леушев. — Брать живым.
Запыхавшись, Кокорин первым прибежал к избушке и
пристегнул к ошейнику Пирата поводок, опасаясь, как бы собака не загрызла преступника.
А Шилов… ни живой, ни мертвый, метался по избушке, как пойманный зверь в клетке, и не знал, что ему делать в эту решительную минуту. Он только успел натянуть на плечи рюкзак и выхватить нож.
— Открывай! — сразу послышалось несколько голосов за дверью, и сильный толчок надломил засов. За первым последовал второй толчок. Засов переломился, и дверь распахнулась настежь.
Из-за косяка двери показался Леушев с пистолетом в руке. За ним загородили выход еще три фигуры, среди которых Шилов узнал Седякина.
— Оружие — на пол! — крикнул Леушев, перешагнув порог.
Нож с обнаженным лезвием, падая, воткнулся в бревенчатый настил пола и закачался от тяжести рукоятки.
— Руки!
Навязчивая мыслишка, нельзя ли еще уйти, мелькнула в голове Шилова. Но, так как на него смотрел пистолет, а за дверью повизгивала собака и раздавались голоса оперативников, Шилов отказался от несостоятельного решения о бегстве и, стиснув зубы, медленно поднял руки.
— Михаил Шилов? — спросил Леушев, опуская пистолет.
— Шилов… А что?
— Вы арестованы.
— Ордер на арест есть?
— Есть.
— Покажите.
Леушев показал ордер и надел на арестованного наручники.
— Наконец-то вы мне попались, — сказал Леушев, застегивая кобуру. — Между прочим, я вас где-то видел… Кажется, в столовой водников в городе. Только очень давно.
— Все может быть, — согласился Шилов, стараясь сохранить внешнее спокойствие перед своим противником.
Седякин поднял нож и, разглядывая его, в раздумье сказал:
— Бандитская штука. Сколько она погубила человеческих жизней?
— Нисколько, — проворчал Шилов.
— Ну, это еще как сказать… А Щукина?
— Щукина не убивал…
— И Ершова не убивал? Нет, брат. Нам все известно. И еще кое-кто известен… Нож уложил двоих… Недаром криминалисты говорят: у каждого убийцы свой почерк. Другого не выдумают. Мозгу мало…
— Ладно, — прервал его Леушев. — Об этом — потом. Выходите, Шилов, и следуйте за сержантом. Надо поспеть к пригородному поезду.
Арестованного вывели на тропинку. Впереди шел Кокорин, справа — Ивонинский, слева — Седякин. Леушев замыкал шествие. Иногда Пират оглядывался и сердито рычал, показывая Шилову зубы. Кокорин дергал собаку за поводок, и серый волкодав унимался, повинуясь своему хозяину.
На станции Реваж они сели на пригородный поезд. Спустя четверть часа сошли на Ядрихе, построились, спустились с восточного крыла посадочной платформы и у переезда свернули на большак.
Вечерело. Когда проходили Слободы, с запада, в затылок, потянуло холодком. Подул сильный ветер. Завихрился столбами пыли на дорогах, зашумел листьями деревьев, загудел в проводах, захлопал калитками деревенских дворов, засвистел сквозняками в чердаках, пустых коровниках и козьих стайках.
— Никак гроза собирается, товарищ капитан, — сказал Кокорин, с тревогой поглядывая на запад и по-прежнему подергивая поводком Пирата.
— Не исключено, — согласился Леушев. — Надо спешить.
Низкое солнце косыми лучами зловеще сверкнуло над лесом и спряталось за свинцовую тучу, которая поминутно росла, как на дрожжах, облегала небо и неумолимо надвигалась на Кошачий хутор…
Татьяна Федоровна пришла в сознание, когда ветер застучал по крыше отвалившейся тесиной и сумерки заглянули в окна кошкинского дома. Сколько она времени пролежала без чувств, сама не помнила. Только первым, что защемило в ее сердце, была тревога за сына. 'Что с ним? Живой ли?' — встрепенулось в ее отяжелевшей голове. Упершись дрожащими руками в половицу, она поднялась на ноги. Наболевшее нутро ныло, будто его постоянно обжигало каким-то ядовитым зельем. Она насилу добралась до окна. Из опечаленных глаз струилось неизбывное горе. Подняв занавеску, она прилипла к окну и стала настороженно вглядываться в безголосую густеющую темноту. Ей смерть как хотелось увидеть сына, когда поведут его мимо родной околицы. Хотелось взглянуть на него в последний раз, проститься с ним и залить горе слезами.
Но вот из-за поворота начали приближаться тени человеческих фигур. Татьяна Федоровна напрягла каждую жилку, сжалась в комок, уставилась воспаленными глазами вдаль и увидела сына, идущего в окружении конвоя. Какая-то неведомая сила сорвала ее с места, вытолкнула на крыльцо и понесла к большаку, туда, где вели ее сына, закованного в наручники… Казалось, она не бежала — летела, словно у нее выросли крылья.
— Ми-ишенька-а-а! — завопила Татьяна Федоровна, широко раскинув в стороны руки. — Дитятко мое ненаглядное-э… Да остановитесь, ирод-ы!
У Леушева что-то дрогнуло в пруди, у самого сердца. Вобрав в себя чужую печаль, он сочувственно взглянул на Татьяну Федоровну и растерялся.
— Мать, — тихо проговорил он Седякину и отвернулся. — Проститься хочет.
— Некогда, товарищ капитан. И так запаздываете. Гроза надвигается. Не успеете переправиться за реку. Вымокнете, как черти.
Догоняя сына, Татьяна Федоровна зацепилась носком шлепанца за камень, выступавший из земли,
