упала, хватившись головой о булыжник, и притихла… В открытые двери дома ворвался ветер. Поиграл занавесками окон, смел пыль с потускневшего лика богоматери и погасил лампадку.
Шилов оглянулся на неподвижно лежавшую у кромки дороги мать и замедлил шаг, догадываясь, почему она не поднимается…
— Пошевеливайся! — прикрикнул на него Седякин.
Когда Шилова проводили по Губину, ребятишки пристроились к хвосту конвоя и начали маршировать.
— Брысь, голопузые! — отогнал их Леушев.
Люди выбегали из домов на улицу, толпились у калиток, показывали пальцами на арестованного и шептались. Иные провожали его молчаливым взглядом из раскрытых окон, дверей и тоже о чем-то говорили.
— Ну, что, мама, кто погубил Ершова? — спросила Светлана, закрывая створку окна. — Он и Сашу моего убил…
Мария Михайловна побледнела, сжала губы, пробормотала что-то себе под нос и не ответила дочери.
У поворота на пристань, где стоял на приколе милицейский катер, им повстречался Лучинский на стареньком совхозном 'Газике' с полотняным навесом. Увидев Шилова в окружении конвоя, он слегка притормозил 'Газик' и хотел было приоткрыть дверцу кабины, чтобы разглядеть арестованного повнимательнее. Но Седякин махнул Лучинскому рукой, мол, нечего глазеть, и Лучинский прибавил скорость. Он спешил к слободским полям, где работал комбайн.
Проезжая у Кошачьего хутора, Лучинский рывком остановил машину и вышел из кабины. У южной кромки дороги лежала головой вниз Татьяна Федоровна. Лучинский подошел к ней и в ужасе отступил назад. Татьяна Федоровна была мертвая. Сняв шляпу и потупив голову, Лучинский с минуту постоял у трупа, потом развернул машину и запылил обратно по дороге в Губино к Седякину. Не застав Седякина в поселковом Совете, подкатил к дому.
— Что, Алеша? — спросил Седякин, стоя возле умывальника с полотенцем в руках. — Леушев уже уехал.
— А мне Леушева не надо.
— А что тебе надо?
— Опять, Володька, труп.
— Чей?
— Татьяны Федоровны.
— Что ты говоришь! Ну и везет же тебе сегодня на покойников.
Седякин прихватил с собой Петуховых, и все четверо сели в машину.
— Что будем делать? — спросил Седякин, взглянув на труп и убедившись, что он лежал на том самом месте, где Татьяна Федоровна упала… Значит, сердце ее остановилось еще тогда.
— Давай занесем в избу, — посоветовал Петухов. — До утра не прокиснет. Гроза начинается. Нехорошо оставлять у дороги. Человек все же.
— Пожалуй, ты прав, — согласился Седякин. — Леушев уже в городе. Другого транспорта у нас нет. Куда ее денешь?
Тело Татьяны Федоровны занесли в избу. Положили на лавку. В горнице уже было темно. Седякин зажег лампу и поставил на край стола. Свет скользил по. восковому лицу покойной с кровоподтеками под глазами, с морщинами у полуоткрытого рта и сизого заостренного кверху носа.
Пока Седякин занимался оформлением протокола, Лучинский снял с кровати простыню и до головы покрыл покойную, вытянувшуюся вдоль лавки… Лучинскому показалось, что на мертвом лице ее застыла какая-то не высказанная словами обида. На кого могла обижаться Татьяна Федоровна? На Лучинского? Ведь он нашел волчью яму. Нет. Покойница еще при жизни оправдала Лучинского… Может, на Леушева? Тоже нет. Леушев не в счет. Миссия Леушева — миссия карающего меча. Леушев вершит правосудие. На кого же тогда? Если сказать точно, Татьяна Федоровна затаила обиду — на себя…
Лучинский где-то слышал, что умирающие, очищая душу от скверны, признаются живым в грехах. А грехов у Татьяны Федоровны — хоть болото гати. И начали грехи ее одолевать в те далекие времена, когда она трудилась у помещика Тарутина на побегушках при барской кухне. Об этом рассказывала Лучинскому Валентина. Уж тогда ее поразил лакейский вирус. Она подтрунивала над своей подружкой Анной Андреевной, которая придерживалась иных взглядов на жизнь. 'Не обманешь — не проживешь!' — говорила она подружке. И может быть, жизненные бури принесли бы ее к другому берегу, если б не холопская 'мудрость', с которой она не расставалась до гробовой доски. Первый крен к падению начался с того момента, когда ей случилось стоять в церкви перед священником и обмениваться с Василием обручальными кольцами. Она не понимала, что такое семейные узы и как их строить на вольной земле. С тех пор вся жизнь ее пошла вкривь и вкось. И не потому, что Татьяна Федоровна не клала охулки [8] на руку, копила деньгу, обирала людей, держала в черном теле домашних и умерла в нищете. Она погубила мужа, детей. На ее совести и чужая кровь, пролитая рукой сына. И вот, умирая, она осознала греховность своих деяний и не могла себе простить. Теперь эта обида застыла на ее скорбном лице как вечный укор бессмертной душе.
Провожая ее в последний путь, праведник, наверняка, подумает: 'Страшная женщина! Ей не сгнить в могиле. Ее не примет земля… Как можно молиться богу и в то же время служить сатане?'
А что она сделала для блага людей? Ничего! Кто вспомнит ее добрым словом? Никто! Кому нужна такая жизнь? Никому! Эти ответы многократно, как эхо в горах, отдавались в ушах Лучинского властным напоминанием времени — как не надо жить…
— Алеша! Распишись — и можешь быть свободным, — сказал Седякин, протягивая Лучинскому шариковую ручку.
Прервав грустные думы о покойнице и закрыв ее лицо уголком простыни, Лучинский расписался в протоколе. Рядом поставили подписи понятые. Седякин уложил в сумку бумаги, отыскал в сенях замок, погасил свет, закрыл наружную дверь и ключ положил в карман:
— Пошли, ребята. Спасибо за помощь, Алеша.
Побывав на слободских полях, Лучинский возвращался
домой в самый разгар грозы. Это была последняя в году гроза и до того сильная, что не обошлось без пожара. Низкие тучи неслись над самой землей. Все смешалось в единый вихревой поток. Дождь лил как из ведра. Молнии слепили глаза, и гром с оглушительным треском и стоном грохотал где-то совсем близко.
С поворота дороги Лучинский заметил над Кошачьим хутором зарево пожара и прибавил скорость. Подъехав поближе, он увидел, что осиротевший дом Шиловых, несмотря на проливной дождь, пылал ярким пламенем. Иссохшее во дворе дерево, которое когда-то подружилось с громом, Татьяна Федоровна спилила на дрова, и молния ударила в крышу.
Оставив машину на большаке, Лучинский, промокший до нитки, сгибаясь на ветру, бросился к хутору, чтоб вынести из горящего дома покойную, но вспомнил, что ключ в кармане Седякина, а выломить двойные рамы снаружи трудно, вернулся к машине и сел в кабину за руль.
Освещая фарами дорогу и пощелкивая щетками 'дворника', он гнал 'Газик' к поселковому Совету, чтобы вызвать пожарных и заодно сообщить Седякину о новой беде.
Когда приехали пожарные, рухнул потолок. Сгорел дом вместе с покойницей. Осталась дурная слава о Кошачьем хуторе и его хозяйке.
***
В начале сентября, когда следствие по делу Шилова подходило к концу, в Великом Устюге земснаряд 'Северодвинский', углубляя русло Сухоны ниже собора, вымыл на поверхность человеческий череп. Командир-механик передал находку в милицию. Экспертиза установила, что череп пролежал в песке более двадцати лет. В описательной части дано изложение травмы, обнаруженной на стыке лобной и теменной костей в виде пробоины металлическим предметом, что явилось причиной смерти человека.
Получив заключение экспертизы, оперативники зашевелились. За последние двадцать лет в городе утонуло в Сухоне не более десяти человек. Но трупы утопленников в свое время найдены и опознаны. А этот не опознан.
— Слушай, Шаверин, — сказал пожилой майор с сединой на висках. — В сорок третьем году здесь
