деваться?' — 'Убил старика и дезертировал'… Ершов остановился на последней реплике. Он не верил Невзорову, что Шилов может убить человека, тем более — дезертировать. 'Нет, тут что-то не так, — успокаивал себя Ершов, присаживаясь на топчан. — Невзоров перегибает палку. — И тут же начал оправдывать Невзорова: — Ну что ж. На то он и следователь, чтоб обвинять людей. — И снова скрипел половицами, садился на топчан, просил у часового махорки, дымил… наконец подошел к окну, когда наступил рассвет.
За эти шесть дней предварительного заключения Ершов как будто не замечал из своего окна фигурной монастырской решетки, которая на этот раз вызвала у него неприятные ощущения и напомнила ему, кто он такой. Ершов опустил голову и опять-таки предстал перед начальником училища полковником Александровым. 'Вы преступник, говорил полковник, размахивая личным делом Шилова перед самым носом Ершова. — Отпустить больного на верную гибель это чудовищно!.. Снимайте погоны. Вы обесчестили звание командира'. Ершов долго смотрел на покрытые ржавчиной кольца решетки и, мрачнея, признал что он в самом деле преступник. Горе струилось из его опечаленных глаз. Волосы становились дыбом. 'Вот и я за решеткой! — повторил он несколько раз подряд, дрожа всем телом. — Что сказал бы отец, если б был жив? Сын коммуниста. Комсомолец. И вдруг — за решеткой. Преступник'.
В воскресенье утром, после завтрака, лежа на топчане, Ершов думал о том, что будет говорить следователю на допросе. Невзоров задал ему задачку не из простых, и Ершов с головой ушел в озорное, но не легкое детство, которое катилось по неровным стежкам-дорожкам рядом с детством Шилова. Припомнил школьные годы, начало войны, фронт, партизанские будни. Все припомнил. И на этом пути неотступно, как тень, тащился за ним Шилов. Ершов догадывался, что следствию понадобятся чисто житейские эпизоды, изобличающие Шилова. Не погрешив против совести, он взял на карандаш до десятка забавных, порой даже трескучих историй, за которыми наверняка станет охотиться Невзоров, и в последнюю перед допросом ночь спокойно уснул.
В понедельник его привели на допрос в девять утра.
— Ну как, Саша, подумали? — ответив на приветствие, спросил Невзоров
— Подумал, — сказал Ершов. — Только не знаю, с чего начать.
Невзорова, разумеется, интересовало все, что, прежде всего, касалось Шилова. Однако, готовясь к следствию, он разработал вопросник, чтобы не распыляться по мелочам и вести следствие по определенному плану. Заглянул в блокнот, поставил птичку против первого вопроса и, не выпуская из рук карандаша, улыбнулся:
— А вы начните с отчего дома, с родителей. Родители — всему голова.
— Что ж, можно и с отчего дома, — согласился Ершов, а сам подумал: ' Что ему в отчем доме? Стены ничего не скажут'. Ершов присел против стола и, подняв брови, чуть-чуть наморщил лоб. Он не мог спокойно говорить о родителях. Казалось, на веснушчатом лице отпечаталось все его детство, и голос Ершова загудел праздничным перезвоном, раздвигая стены маленькой комнатушки
— Починок, или хуторок, в котором мне посчастливилось родиться, — начал Ершов, не сводя глаз со старшего лейтенанта, — затерялся в лесу, за Слободами, если идти от железной дороги по тракту на северо-восток, и выглядывал на большак сквозь ветви плакучих берез и кусты красной калины четырьмя резными окошками двух соседствующих домиков. Это моя родина.
Починок так и остался починком. Никто не захотел селиться в Кошачьем хуторе, кроме первопроходцев — Василия Шилова и моего отца — Власа Ершова
Вернувшись с гражданской, где в одном эскадроне под флагом Хаджи-Мурата Дзарахохова громили англо-американцев на Севере, они получили землю, срубили избы, женились и дождались наследников: Василий — Михаила, а Влас — Александра, то есть меня.
Мать моя, Анна Андреевна Ершова, решила сделать остановку. Татьяна Федоровна Шилова к началу 1926-го года, расщедрившись, принесла Василию еще одного члена семьи — дочь Валентину. И туг-то Василий оплошал перед женой.
Татьяна Федоровна любила покупать наряды и складывала их в кованый сундук. К тому же хорошо умела торговаться и старалась брать дорогие вещи с наименьшей затратой денег. Пронюхав про слободских скорняков, которые за недостатком работы выделывали овчинки почти даром, она наскупала за бесценок овечьих шкурок, воспользовалась бедственным положением скорняков и сшила богатырский тулуп для своего Василия, которому, к сожалению, не удалось обновить его в дороге. Пересыпав нафталином, она положила тулуп в сундук и часто на досуге доставала его, чтобы еще и еще примерить мужу.
— Ну, Василий, — говорила Татьяна Федоровна, закрывая голову воротником и улыбаясь, — никакой мороз не проймет тебя в извозе. Ну-ка, пройдись.
И Василий, пугаясь в полах, гоголем прохаживался по горнице и тоже улыбался, что у него такая заботливая жена.
Маленький Миша, глядя на отца и похлопывая по тулупу, приноравливался к тону матери и так же, как мать, говорил:
— Ну, папа, никакой мороз не проймет тебя в извозе.
Но мороз пронял отца и довольно основательно.
Василий подрядился с мужиками доставить на своих лошадях государственный груз в Красноборск и попросил жену обновить тулуп. Татьяна Федоровна одобрила затею мужа, сказав при этом, что можно хорошо подзаработать, но тулупа не дала.
— Как? Новенький тулупчик? Да ты в своем уме? — наступая, увещевала заботливая жена. — Подумать только! Да ты его в муке запатраешь. Ведь тулупчик-от денег стоит. Неужто не понимаешь? — и, видя, что Василий в самом деле не понимал, для чего шили тулуп, наотрез сказала: — Не дам! Поезжай в ватнике. Мороз-от невелик — авось, проймешься.
Василий хотел попросить у моего отца старую шубейку, так как отец не ехал в извоз, да не посмел. Запряг лошадей и поспешил за грузом.
Стояли крещенские морозы. Полярное сияние не сходило с ночного неба, усыпанного голубыми звездами. Чтобы не закоченеть Василий бежал за санями и согревался в избах, когда кормили лошадей и поправляли сбрую.
— Что же ты, братец тулупа-то не раздобыл? — спрашивали бывалые извозчики, глядя на замерзающего товарища.
Василию стыдно было признаться, что у него дома — новенький тулупчик, да жена не дала в дорогу и отправила в ватнике.
На обратном пути мороз усиливался. В лесах трещали деревья. Звонко поскрипывали полозья. Лошади, одетые в иней, выпускали облака пара. Неподвижный воздух дымился. Не знали мужики, что ртутный столбик спускался к отметке минус 45. Ночью становилось еще холоднее.
Василию бросили фуфайку. Он прыгнул в розвальни, закутался в сено, прикрылся фуфайкой и притих. В полночь обоз остановился на площади у Туравецкой церкви. Стали поднимать Василия, но Василий не откликался.
— Братцы! — кто-то закричал истошным голосом. — Да он мертвый! Весь обледенел, что сосулька… Утром труп Василия привезли в Кошачий хутор. Шиловы выбежали на дорогу.
— Что вы с ним сделали, ироды? — накинулась Татьяна Федоровна на мужиков, которые в лютый мороз поснимали шапки и, понурив головы, стояли перед телом погибшего товарища. — Это вы его улетали… Вы! Вы! Вы!
Мужики переглянулись. Они не поверили бы собственным ушам, чтоб женщина, которой оказали добрые услуги, назвала их 'иродами', если б она тут же не оскорбила всю мужскую половину более унизительной и обидной бранью. Обвинив в убийстве Василия, она столько выпустила грязных слов, что мужики не знали, как унести от нее ноги.
Мы с Мишей стояли поодаль и слушали. На шум прибежали мои родители.
— Сокол ты мой ясноглазый! — по-иному запричитала Татьяна Федоровна. — На кого ты меня покинул с малыми детушками? Кто даст им кусочек? Кто уймет ласковым словечком сиротскую слезинку? Господи-и?
— Не плачь. Татьяна, — сказал мой отец. — Не дадим человеку пропасть…
С той поры до самой коллективизации отец мой, Влас Иванович, единственный в хуторе мужчина, пахал и сеял Татьяне Федоровне, считая своим долгом во всем помогать вдовствующему дому…
