Мать и дочь переглянулись. Ясно было, что Шилов бредил. Татьяна Федоровна раздела его, принесла из подвала тулуп, разостлала у печки на полу, взбила подушку и уложила сына спать, задернув кухонную занавеску.
— Господи! Что за напасти?
— А может, он в городе вовсе и не был? — предположила Валентина. — Потолкался в лесу — и домой. Проверь-ка у него карманы.
Достав из кармана помятую сайку и кусочек колбасы, завернутый в носовой платок, Татьяна Федоровна положила в сундук пальто, костюм и сказала:
— Был, доченька, в городе-то… Был…
Всю ночь больного мучили кошмары. Мать до утра не смыкала глаз и не отходила от сына. Порой, когда он вскакивал на ноги и пытался куда-то бежать, призывала Валентину, и обе, выбиваясь из сил, держали его. Шилов вырывался из рук и лез на стенку, отталкивая от себя мать и сестру.
— Зачем вы меня убиваете? — исступленно рыдал Шилов, прикрываясь от мнимых ударов. — Пощадите!
— Что ты, Мишенька, господь с тобой, — плакала мать. — Никто тебя не убивает. Ты дома, со мной. Вот сестрица, Валентина. Ты видишь ее?
— Нет! — говорил он отрывисто и громко. — Меня не обманешь. Это не сестрица. Это Дунька- утопленница… Пошла вон! Туда, к Николке…
— А я кто? — качая головой, спрашивала Татьяна Федоровна.
— Ты кто? Ты Паранька… Хромая… Колченогая… Кыш, нечистая сила…
В минуты успокоения мать становилась на колени перед богородицей и слезно молилась о спасении сына.
Утром, в воскресенье, Шилов пришел в себя и поведал матери о своем тяжком недуге. Сказал, что был в городе, что ему удалось попасть на прием к врачу и узнать, как лечиться от своей болезни.
— А еще где был, дитятко? — с осторожной дотошностью выспрашивала Татьяна Федоровна, радуясь просветлению в голове сына.
Шилов побледнел, нахмурился и нехотя признался матери о своих дорожных приключениях вчерашнего дня. Услышав о двойнике, о встрече с Ершовым и дедом Евсеем, Татьяна Федоровна рвала на себе волосы, что два года держала сына взаперти и довела до такого состояния.
В этот день она не ходила на ферму. Валентина за нее доила коров, чистила стойла, задавала животным корм и вернулась домой поздно вечером. На вопрос заведующей, почему не пришла мать, ответила, что приболела.
В последнее время Валентина все чаще ночевала дома, приобщаясь к семейным делам, и кривила душой перед совестью, сознательно подавляя в себе неприязнь к матери и брату, чтоб накануне приезда Лучинского получить их согласие выйти за него замуж. Валентина во всем угождала матери и не прекословила ей. Она вошла в горницу тихо, незаметно и, кивнув на полати, где лежал Шилов, вполголоса спросила:
— Спит?
— Слава богу, уснул, — Татьяна Федоровна смахнула слезу и прошептала дочери: — Доктор сказал — спокойствие нужно. Свежий воздух. И больше ходить по улице. А лекарств от этой болезни никаких нету.
Шилов пролежал два месяца при открытой форточке. Не расстраивался. Ночью выходил на прогулки и почувствовал себя здоровым в конце мая, когда зацвела на лугах и под окном черемуха и началось лето.
Однажды он принес огромный букет. Налил в подойник воды и букет поставил на стол. Горница наполнилась дурманящим запахом черемухи. Шилов часто подходил к столу и с жадностью вдыхал свежесть северной вишни.
Пришла Валентина.
— А мама где?
— За молоком осталась. Сейчас придет, — сказала Валентина и, взглянув на стол, ахнула: — Какая прелесть! Где ты ее взял?
— С лужайки принес, — ответил Шилов и всей грудью вдохнул лесного чуда. Вдруг он побледнел, покачнулся и медленно опустился на пол. Глаза его закрылись. Капельки пота выступили на лбу.
Валентина испугалась и вынесла подойник с черемухой в сени:
— Оказывается, от этого букета можно подохнуть.
Обрызгав брата холодной водой, Валентина сунула ему под мышку градусник и положила на голову сырое полотенце. Шилов открыл глаза.
— Легкий обморок, — сказал он. — Опьянел от черемухи.
Валентина попросила градусник:
— Тридцать пять и одна… Слабость…
Поднявшись с пола, Шилов влез на полати. Ему хотелось сделать сестре что-то приятное, и он заговорил о Лучинском:
— Не пишет Алеша, когда отслужится?
Этого вопроса Валентина ожидала. Ей небезразлично, как отнесутся домашние к ее намерению выйти за Лучинского.
— Отслужился уже. В июне приедет совсем, — с радостью сообщила Валентина, и ее красивое лицо налилось румянцем. — Как ты думаешь, Миша, мама не выставит в сени коромысло, когда Алеша придет со сватами?
— Думаю, что выставит, — со всей откровенностью ответил Шилов, скользнув кольцами по проволоке и отодвинул занавеску.
— Почему?
— Прости, сестра. Но, мне кажется, причина одна. — Он долго думал, как объяснить, чтоб Валентина поняла корень зла, который кроется в несговорчивости матери, и, наконец, придумал: — Представь себе. Ты вышла замуж за Лучинского. Тогда двери нашего дома перед ним не закроешь. Пришел Алеша, увидел меня — и в милицию. Иначе он поступить не сможет…
Это был тот камень преткновения, о который разбивались мечты Валентины о замужестве. В доме назревала семейная драма.
— Значит, я должна отказаться от семейного счастья?
— На это мама и рассчитывает. Если бы вы уехали куда — другое дело.
— Это его право. Я ничего не могу предложить Алеше.
Явилась с молоком Татьяна Федоровна.
— Что за черемуха в сенях? — спросила она у дочери.
— Это я выставила, — ответила Валентина. — Миша надышался до обморока.
Мать заглянула на полати, вернулась в сени, вынесла букет на помойку, вымыла руки и пощупала у сына голову.
— Зелья еще не хватало! — выговорила она сыну. — Черемуха может уходить любого человека своим дурманом.
За ужином она напомнила дочери, что время приниматься за огород, и просила у нее помощи в посадке картофеля.
— Завтра выходной, — сказала Валентина. — Симка-молочница с напарницей подменят нас. С утра и возьмемся за огород.
— Ночью я тоже покопаю, — вызвался Шилов.
— Ты уж сиди, Мишенька, — пожалела мать. — Без тебя управимся. Вишь, сегодня опять обморок. Что-то тебе все еще нездоровится, дитятко.
В начале июня она засадила огородец и пошла помогать Валентине. Догадливые соседки, увидев ее с лопатой, втайне потешались, будто Татьяна Федоровна сдалась дочери и готовится к встрече будущего зятя.
Но это были всего лишь суды да пересуды товарок Феоктисты, которые по немощи своей дальше калиток прогулок не делали и редко сходились вместе, а знали много, хотя душа Татьяны Федоровны для
