Значит, он снова проклят, снова осужден, снова достоин кары. А потому ничего больше не оставалось, как отсчитать два раза по четырнадцать ступенек. Во искупление вины. Как в тот раз.
Раймон закатал рукав шелкового камзола, развязал и сорвал кружевную манжету. В слабом свете, проникающем через дверной проем, шрам на запястье был незаметен. Но Раймон его увидел. Почувствовал.
«Пресвятая Матерь! Какая боль!»
Он шел по жизни, повинуясь внутреннему свету. Он и жил-то лишь ради этого света, ради своей Луса до'Орро. И был за это наказан, а также за стремление достичь запретных высот, стать не тем, кого пытались из него вылепить. И “священная кара для ослушника” не ограничилась надругательством над его Пейнтраддо и пустяковым увечьем. Она растянулась во времени. Она не закончилась до сих пор.
«Кто я? Что я? Кем я мог стать? Что мог совершить?»
Мучительные раздумья.
Это и была кара.
В сумрачном чулане над кречеттой он искал и нашел истину. Голую, горькую, страшную; по сравнению с ней любая физическая боль – ничто. Ибо физическая боль не может погасить внутренний свет художника, Луса до'Орро. На это способна лишь такая правда.
'Одаренный. Хороший художник. Но великим не стал. А значит, я плохой художник”.
Эта истина уже превратила его в калеку. И сейчас добивала.
'Я знаю, кто я и что я. Но этого мало. Я мог стать всем. Я мог совершить все. Но и этого мало”.
Сарио это понял давно. Сарио стал всем. Сарио совершит все.
А путь Раймона уже пройден. Окольный путь…
Вот она, голая и горькая правда: свернув с прямой дороги, он выбрал мальчика и вылепил из него мужчину, как ему казалось, по образу и подобию своему. Вдохнул в него Дар. Благословил на подвиг.
А мальчик обернулся чудовищем.
То, о чем молились Грихальва, то, к чему они стремились, нынче носит имя Сарио. Но Сарио – это и нечто большее Это и нечто иное.
Вот она, голая, горькая, страшная истина Фолио – это Кита'аб. А Кита'аб – это смерть.
Раймон громко смеялся в душном сумраке чулана. Смеялся до слез.
С особым пристрастием Сарио занимался интерьером. Заставил Игнаддио передвигать мебель, переносить кипы книг, размещать всякие мелочи вроде вазы с цветами, корзины с фруктами, лампы из железа и бронзы, керамического подсвечника с огарком красной свечи; велел перевесить на другую стенку гобелен, перекинуть шелковую скатерть через кресло с обивкой из велюрро и кожи и убрать со стола все, кроме бутыли и двух хрустальных стаканов, полных вина. Когда все было готово, он приказал мальчику наглухо закрыть ставни.
– Это еще зачем? – Сааведра полулежала в широком кресле, по ее плечам и груди рассыпались шелковистые локоны. – Мне казалось, ты любишь свет.
Сарио возился с мольбертом – передвигал, разворачивал, наклонял. Набросок дело серьезное, выберешь не самую удачную перспективу, будешь потом локти кусать.
– Со светом можно обождать.
– Да я не о том. Просто слишком темно, ты меня не разглядишь.
– Потом, потом. – Он лишь на миг покосился на нее. – Сейчас мне нужны тени.
Игнаддио восторженно захлопал в ладоши, Сарио посмотрел на него с любопытством.
– Одобряешь?
– Эйха, да! – Мальчишеское лицо раскраснелось от радости и смущения. – Говорят, тени тебе удаются как никому. У меня они тоже отлично получаются.
– Так-таки и отлично?
– Сарио! – Сааведра метнула в него сердитый взгляд. Этого он не ожидал.
«Ах, вот как? Еще один беспокойный мальчишка? Теперь она его опекает?»
Он был раздосадован, но ничем этого не выдал.
– Эйха, Ведра, все мы считаем себя гениальными, но на поверку чаще всего оказываемся вполне обыкновенными.
– С чего ты взял, что он обыкновенный? – вскинулась она. – Ты не видел ни одной его работы.
– А почему я должен смотреть его работы? – Приятно было видеть, как она краснеет. – Я не муалим.
– Но ты можешь стать муалимом! – вступил в разговор мальчик. – И… и для меня была бы огромная честь…
– Ну, еще бы, – перебил Сарио. И прочитал на лице Сааведры откровенную угрозу: “Ну погоди, ты мне за это заплатишь!'
– Но я не муалим, а Верховный иллюстратор, а в таких делах Верховные иллюстраторы ничего не…
– Он знает! – рявкнула Сааведра. – Он знает, что ты – Верховный иллюстратор. Думаешь, иначе захотел бы учиться у тебя? “Как ужасно это прозвучало! Резкий тон ей совсем не идет”. Он испытующе смотрел на
