Мое лицо кровоточило от ссадин и царапин, одежда была разорвана. Толпа несла меня, послушная приказам штыков и прикладов. Идущий рядом со мной огромного роста мужчина вел перед собой уже ничего не соображающую женщину, распихивая рядом идущих руками. Он уперся локтем мне в горло, и я почувствовал, что задыхаюсь. Одной рукой (вторую мне было не поднять) я начал наносить ему удары. Тогда он поднял здоровенный кулак и со злостью ударил меня по голове. На мгновение я потерял сознание и начал медленно оседать. Надо сказать, что я довольно быстро пришел в себя. Я лежал на земле, и передо мной мелькало множество ног, пинавших друг друга и меня. Рядом со мной лежал еще кто-то. Шаг за шагом немцы передвигали свою «добычу» по тротуару, а толпа тянула за собой нас, лежащих у нее под ногами. Я был в полубессознательном состоянии, однако заметил большую металлическую решетку, под которой разглядел окно в подвал. Толпа качнулась к стене, и я увидел впереди разрыв между прутьями решетки, шириной сантиметров тридцать. Ценой неимоверных усилий я стал прокладывать путь к спасительному пространству. Сначала я просунул руку, голову, а потом и вторую руку. Решетка ходила ходуном под весом постоянно перемещавшейся толпы, и я постепенно проталкивался все ниже и ниже. Упав головой вниз, поднялся, уперся спиной в подвальное окно, а ногами в противоположную стенку, оттолкнулся, выбил окно и с грохотом свалился в подвал.
Несколько оглушенный, я только собрался искать выход из подвала, как кто-то упал на меня сверху, покатился и, тяжело дыша, затих. В подвале стало несколько светлее, поскольку немцы уже согнали всех пленников с решетки, и я увидел, что на полу лежит женщина. Ее одежда, как и моя, была разорвана, а лицо кровоточило. Не в силах говорить, мы только смотрели друг на друга, и мысли наши, вероятно, были схожи. Мы хотели найти выход из подвала. Неожиданно она заговорила:
– Это пивоваренный завод. Здесь есть выход на другую улицу.
Мы нашли дверь. Она оказалась незапертой. Сначала вверх по лестнице, потом через вестибюль во двор, где валялось несколько разбитых телег, и, наконец, выход на другую улицу. Но там тоже были немцы.
– Стоять!
Мы бросились обратно во двор. За нами побежали два немецких солдата. Женщина бежала впереди, я за ней. Мы обогнули угол, вбежали в здание, взлетели по лестнице, пробежали через помещение, заваленное бочками, выскочили из него и, забравшись уже по другой лестнице, подскочили к окну. Задыхаясь, она сказала:
– Там лестница, ведущая на крышу.
Мы открыли окно. Она вылезла первой. Я двинулся за ней. Мы поднялись по лестнице на крышу и устроились за трубой. Затаившись, мы слышали, как немецкие солдаты бегают в поисках нас по территории завода. Затем до нас донеслись звуки с улицы, где проводилась облава и откуда мы ухитрились улизнуть.
Нам было хорошо видно, что происходит на улице, потому что крыша, на которой мы прятались, как и часть стены здания, были пробиты бомбой, а может, снарядом. Немцы, орудуя прикладами, выстроили пленников в линию, и пулеметный расчет из трех солдат уже приготовился по команде открыть огонь.
Мы с ужасом следили за развернувшейся внизу трагедией. Некоторые смирились с судьбой и стояли, опустив головы. Двое, встав на колени, молились. Отчаянно рыдала женщина, уткнувшись лицом в грудь мужчине. Ребенок плакал и цеплялся за мать, а она отталкивала его от себя и в чем-то убеждала; наверное, чтобы он попробовал убежать. Неожиданно один из пленников бросился в реку, за ним второй, но, как только они вынырнули на поверхность, солдаты тут же застрелили их. Немецкий офицер развернул лист бумаги, и до нас донеслись слова приказа:
– В качестве акта возмездия... за убийство... немецкого солдата... расстрелять...
Его дальнейшие слова потонули в криках и плаче.
Не сводя широко открытых глаз с улицы, лежащая рядом со мной на крыше женщина то плакала, то молилась, то ругалась. Внезапно она приподнялась на локте и стала кулаком грозить немцам.
– Чтоб вы заживо сгорели в аду! Вы, подлые ублюдки! Вы...
– Замолчите! – прервал я ее. – Сейчас же замолчите!
– Убийцы! – не унималась она. – Сучьи дети! Вы еще заплатите за это!
– Замолчите! – Теперь мне пришлось прикрикнуть на нее. – Замолчите! Вы что, хотите, чтобы они услышали вас?
Вместо того чтобы замолчать, она с яростью набросилась на меня:
– Небось считаете себя мужчиной? Жалкий трус, вот вы кто! Почему вы ничего не делаете? Спрятались тут!
– Замолчи! – не выдержав, заорал я.
Но она и не думала молчать. Мне пришлось крепко стукнуть ее несколько раз, чтобы она потеряла сознание.
Она не слышала треска пулемета, скосившего выстроенных в ряд пленников, не видела, как несчастные медленно оседали на землю, как офицер собственноручно прикончил тех, кто еще был жив. И она не слышала, какие проклятия срывались теперь уже с моих губ.
Немцы влезли в грузовики и уехали. Птицы, взмывшие в небо во время стрельбы, опустились на крыши и деревья. Позднее на улице стали появляться люди. Они с опаской подходили к лежащим на земле телам и переворачивали их, пристально вглядываясь в посеревшие лица. Время от времени раздавался крик, и какой-нибудь человек падал на колени перед лежащим неподвижно телом. Нежно прижимая окровавленное тело, он гладил его и нашептывал слова любви и клятвы. Или застывал, неподвижно глядя в пространство.
Я вздрогнул, услышав всхлипывания случайной спутницы. Я даже не заметил, когда она пришла в себя.
Немцы уехали, а мы сидели на крыше и молчали. Но не могли же мы здесь долго находиться.
– Как вы думаете, они все покинули территорию завода? – нарушил я затянувшееся молчание.
– Думаю, что да. Они никогда не задерживаются внутри зданий. Сейчас их здесь нет, но они могут вернуться. Тогда они уж точно найдут нас и расстреляют, как тех, внизу.
– Но ведь мы пока еще живы? Мы...
– Сколько мы проживем? Несколько дней? Недель? Месяцев? – резко оборвала она меня. – Ждать, словно ты овца, отдающая себя на заклание? Нет, это не для меня!
– А что вы собираетесь делать? – спросил я. – Отрывать им головы? Или, как Давид, поражать их камнями из пращи? А они в ответ будут расстреливать ни в чем не повинных людей?
Она немного помолчала, глядя на улицу, с которой уносили тела расстрелянных немцами людей.
– Да, – задумчиво произнесла она, – это не выход... это не выход.
Когда стемнело, мы спустились с крыши и через двор вышли на улицу. Кровь запеклась, и я двинулся к реке, чтобы вымыть лицо.
– Пойдемте ко мне, – предложила женщина. – Я живу недалеко отсюда. У меня вы сможете помыться и сменить одежду.
Она действительно жила совсем близко, на соседней с пивоваренным заводом улице, в жалкой лачуге. Открыв дверь, она вошла в комнату и зажгла масляную лампу. В комнате стояли стул, кровать, два стула. На стене висело несколько фотографий. Женщина скрылась за перегородкой и вскоре появилась с тазом, мылом, полотенцем и кусочком колбасы.
Теперь я мог внимательно рассмотреть свою случайную спутницу. На вид ей было лет тридцать, довольно привлекательная. Она обесцвечивала волосы. Я понял это, потому что корни волос были темными. На обломанных ногтях сохранились следы лака. Ее одежда ничего не могла рассказать о своей хозяйке; в то время люди носили что придется, от мешковины до роскошных, но грязных нарядов, если им не удавалось обменять их на продукты. Бедная обстановка, впрочем, тоже ни о чем не говорила. Такие были времена!
Помывшись и слегка перекусив, я встал, собираясь уходить.
– Не уходите. Я не хочу оставаться одна, – жалобно проговорила женщина. – Кроме того, сейчас комендантский час. Они могут застрелить вас.
Я объяснил, что мне надо идти домой, поскольку брат наверняка волнуется.
– Лучше вернуться завтра, чем никогда не вернуться, – сказала она и, заметив, что я пребываю в
