больницу Коисикава, а благодаря твоим стараниям и терпению все разрешилось к лучшему. Ты не можешь себе представить, как меня обрадовал лестный отзыв Ниидэ. Еще раз прости нас за своеволие.
Нобору молча поклонился. Он с подобающей скромностью выслушал Амано. В глубине души он понимал, что это не его заслуга и за все ему следует благодарить Ниидэ. Неприятный инцидент с О-Юми, воспоминания о котором до сих пор заставляли его краснеть, произошел исключительно по его вине: с горя он пристрастился к сакэ, хотя, честно говоря, оно ему никогда не нравилось. Это пристрастие и привело к плачевным последствиям, которые чуть не стоили ему жизни. И спас его не кто иной, как Ниидэ. Причем не бранил его, хотя и следовало. Мало того, он постарался сделать так, чтобы это позорное происшествие сохранить в тайне — о нем ведь так никто и не узнал, кроме Мори.
Тот случай явился переломным моментом в жизни Нобору. Он излечил его от меланхолии, позволил по-новому ощутить вкус к жизни, к работе в больнице. Именно тогда раскрылась для него широта души Ниидэ, который, как казалось, лишь молча наблюдал за его капризами и глупыми вывертами. Однажды Ниидэ признался, что воровал, продал друга, предал учителя. Не ему, Нобору, судить, насколько эти слова соответствовали действительности, но настойчивость и упорство, с какими Ниидэ старался излечить его от апатии и вернуть к полнокровной жизни, безграничная любовь, проявляемая им к бедным людям, порой воспринимались Нобору как стремление искупить грехи, совершенные им в прошлом.
Говорят: только тот, кто не изведал тяжесть преступления, способен судить людей.
Говорят: тот, кто изведал тяжесть преступления, никогда не будет судить людей.
Трудно сказать, с чем столкнулся в своей жизни Ниидэ, но мрак и тяжесть преступления он, должно быть, знал не понаслышке, подумал Нобору.
Когда закончился праздничный обед, Нобору сказал, что хотел бы поговорить с Macao, и попросил оставить их наедине. Macao переоделась и пришла в его комнату. На ней было легкое кимоно с неброским узором по подолу и широкий пояс с вышитыми на нем красными кленовыми листьями. Она выглядела гораздо моложе, чем в свадебном наряде, а пушок на щеках в свете фонаря казался нежным, едва заметным ореолом.
Я хотел бы задать тебе один вопрос, — начал Нобору. — Господин Амано, твой отец, сообщил мне, что в марте меня собираются назначить на должность медика при бакуфу.
— Да, — кивнула Macao.
— Это было моей заветной мечтой. В Нагасаки я стремился постичь современную медицинскую науку, многое изучил и выработал свою методику лечения. На этом посту я рассчитывал прославить свое имя и стать светилом, известным всей стране. Но теперь это желание пропало.
Слушая Нобору, она лишь удивленно моргала длинными ресницами.
— Короче говоря, я намерен остаться в больнице Коисикава, — продолжал Нобору. — Я и сам не вполне уверен, что мое решение останется неизменным до конца дней, но сейчас богатству и обеспеченной жизни я предпочел бы скромную работу в больнице. Конечно, мне еще надо испросить согласия у доктора Ниидэ, но хочу тебя заранее предупредить: работа в больнице не принесет ни денег, ни славы. Хорошенько подумай: готова ли ты разделить со мной жизнь в нужде? Я не требую от тебя немедленного ответа — обдумай все и честно скажи.
Macao молча глядела на него своими прозрачными глазами, в которых так легко читались обуревавшие ее чувства. Ее зрачки расширились, и Нобору прочитал не высказанный словами ответ: я согласна.
— По-видимому, ты не очень ясно представляешь, что такое жизнь в постоянной нужде. Я же не страшусь трудностей, ибо вижу глубокий смысл в своей работе. О решении сообщи мне письмом.
— Я сделаю так, как вы посоветовали, — решительно сказала Macao.
Нобору ощутил, как чувство благодарности поднимается из глубины души и охватывает все его существо. Он понял, что Macao уже приняла решение, хотя и не высказала его вслух, и оно продиктовано не слепым повиновением, а сознательной готовностью вытерпеть любые невзгоды, потому что она всем сердцем уверовала в правоту принятого им решения. Он все понял и радостно улыбнулся. Macao ответила ему счастливой улыбкой и скромно опустила глаза, словно испугалась, как бы кто-то посторонний не подсмотрел ее чувства.
Нобору простился с родителями и с семейством Амано и вышел на улицу. К вечеру сильно похолодало, но счастливый Нобору, не чувствуя холода, быстро шел по дороге, бормоча себе под нос: «Все прекрасно, теперь все будет хорошо!»
По возвращении в больницу Нобору зашел к Мори. Тот поздравил его с помолвкой, похвалил Macao, шутливо сказав, что и сам бы не прочь жениться на такой девушке. Но когда Нобору поделился с ним своими мыслями насчет работы в больнице, Мори покачал головой.
— Это будет непросто, — сказал он. — Похоже, Красная Борода уже принял решение, и вскоре сюда вернется Цугава.
— Здесь ему не место, — сердито возразил Нобору.
— Видишь ли, я тоже не переношу этого человека, но раз ты уходишь, то пусть хоть Цугава придет взамен — все лучше, чем вообще никого.
— Я останусь, — упрямо произнес Нобору. — С места не двинусь, даже если Красная Борода станет гнать меня прочь... В чем дело? Почему ты на меня так смотришь?
— Просто я подумал: тебе не следует спешить с этим разговором — лучше подожди, когда представится удобный случай.
— Ты поможешь?
— Попытаюсь.
На следующее утро, когда еще не рассвело, Нобору разбудили громкие крики. Он не вполне проснулся и никак не мог сообразить, что случилось. Наконец он различил возмущенный женский голос. Он быстро оделся и выскочил в коридор. Ночной фонарь еще не был погашен, доски пола неприятно холодили ноги. В конце коридора у входа в палату санитарки пытались унять бушевавшую О-Эй.
— Утихомирься, — строго прикрикнул Нобору. — Рядом тяжелобольные.
О-Эй притихла, но зло поглядывала на окруживших ее женщин.
— Она хотела сбежать, — объяснила пожилая санитарка, указывая на отворенную дверь, ведущую в сад, — я пришла на смену О-Каве и не успела затворить дверь, как она выскочила из палаты и попыталась удрать.
— Спасибо за труды, — сказал Нобору санитаркам. — Идите к себе, а с девушкой я разберусь сам.
Слегка подталкивая О-Эй, он провел ее в свою комнату, убрал в нишу постель, постучал Мори, попросив его побыть с девушкой, а сам отправился за советом к Ниидэ.
Доктор что-то писал, но отложил кисточку в сторону и, выслушав Нобору, ненадолго задумался.
— Все ясно, — наконец сказал он, тяжело вздохнув. — Кстати, ты встретился у своих родителей с Амано? — совершенно неожиданно спросил он.
— Да, он приезжал на помолвку, — коротко ответил Нобору. — Но как все же поступить с О-Эй? — вернулся он к тому, зачем пришел. — Думаю, не зря она пыталась бежать из больницы — на то были серьезные причины.
— Эта девушка вовсе не слабоумная. Она не соврала, сказав, что нарочно прикинулась дурочкой... Кстати, поговори с ней сам и попытайся узнать, почему она так поступила.
— Может быть, у Мори это получится лучше? — помолчав, возразил Нобору.
— Нет, это сделаешь ты. — Ниидэ пристально поглядел на него. — Тебе вскоре предстоит начать семейную жизнь. Не исключено, что извлечешь кое-что полезное и для себя. Поговори с О-Эй — на сегодня освобождаю тебя от посещения больных на дому.
В начале О-Эй наотрез отказалась говорить. Завтрак и чай для нее принесли в комнату Нобору, но она не притронулась ни к тому, ни к другому, сидела на полу, уставившись в стену, и всем своим видом давала понять, что из нее не выудишь ни слова. Пошел уже одиннадцатый час, и Нобору решил, что сегодня он от О-Эй ничего не добьется, как вдруг она кашлянула и бесцветным голосом пробормотала:
— А, все равно, телега сломана, и ее уж не починишь. Нобору замер. О-Эй снова умолкла, потом передернула плечами и, все так же уставившись в стену, заговорила:
— У меня будет ребенок, чего бы мне это ни стоило. И я всем докажу, что сумею одна, без чьей-либо помощи, его вырастить.
Нобору слушал, не проронив ни слова. Он подумал: «Если заговорю, только спугну ее». Однако О-Эй умолкла надолго. Тогда Нобору прервал молчание и как бы между прочим спросил:
— Если решила рожать, то ведь это можно сделать в больнице. Отчего же надумала бежать отсюда?
— Боюсь, снова придет мать и уговорит доктора сделать операцию. Вот я и решила бежать отсюда и родить в другом месте, — ответила О-Эй.
— Но ты хоть понимаешь, как трудно будет растить ребенка без отца?
— Понимаю, но, по мне, лучше воспитывать ребенка одной.
— Почему?
И тогда О-Эй, все так же не отрывая взгляда от стены, рассказала свою историю.
Ее отец, Сатаро, ушел из семьи, и где находится сейчас — неизвестно. Прежде он считал себя человеком искусства — играл на сямисэне[28] и неплохо пел. Он участвовал в небольших представлениях, пел в харчевнях для гостей, иногда был уличным музыкантом. Заработки его были невелики, а из того, что зарабатывал, приносил домой лишь малую толику. С ее матерью, О-Канэ, он познакомился в какой-то закусочной. Позднее, когда они поженились, О-Канэ изводила его ревностью, из-за чего в доме что ни день вспыхивали ссоры.
«Я не жалуюсь на то, что ты совсем не приносишь в дом денег, — выговаривала она мужу. — Ты артист, а артисты ничего в деньгах не смыслят — это я знала еще до того, как вышла за тебя замуж. Меня беспокоят женщины. Уж такой народ
