могла напоить его лекарством и лишь время от времени меняла на голове смоченные в холодной воде полотенца. Дневной сон ее немного освежил, но, сидя в одиночестве у изголовья деда, она ощутила вдруг такую беспомощность, такую невыносимую тоску...
«Сёкити, — едва слышно зашептала она, обернувшись к западу, туда, где находилась Осака. —Ты ничего не знаешь, ничего! Как же мне теперь быть? Ведь нужны деньги на доктора, на лекарства... На что жить? Как жаль, что тебя нет сейчас рядом...»
Ах, если бы он был неподалеку... Он сразу же примчался бы на помощь. Но он в далекой Осаке, и она не может сообщить ему о том, в каком положении оказалась. Но даже если бы он знал, вправе ли она срывать его с работы? Судьба отвернулась от нее, видно, родилась она под несчастливой звездой. Ей тяжко сейчас, а будет еще тяжелее. Должно быть, так ей на роду написано: всю жизнь страдать! Ей уже семнадцать, но она не помнит ни одного дня, когда бы чувствовала себя по-настоящему счастливой. Вечно хворавшая мать, проводившая почти все время в постели; вечно недовольный, хмурый отец, тяжко вздыхавший по ночам; грязная, запущенная парикмахерская с редкими посетителями... Жалкое, полунищенское существование без радости, без надежды на будущее. Потом переезд в другой дом после смерти родителей и тягостная жизнь с дедом. В то время как девушки-одногодки весело проводили время в играх и развлечениях, ей приходилось мыть рис, топить печурку, с раннего утра бегать по лавкам за продуктами, мокнуть под дождем, доставляя клиентам сделанную дедом работу. Кроме вещей, подаренных в детстве женой Сугиты, ей за всю жизнь не купили ни единого кимоно, ни единого оби. Даже жалкой шпильки не подарили. Мало того, у нее не хватало времени, чтобы хоть помечтать об обнове. Правда, в ту пору она не столь уж переживала из-за этого, не так уж завидовала другим девушкам. Ведь человек по своей натуре неприхотлив и быстро свыкается с обстоятельствами. К тому же случались иногда и светлые, приятные минуты... Но теперь, оглядываясь на минувшие годы, она понимала, сколь безрадостна, беспросветна была ее жизнь. О-Сэн внимательно всматривалась в прошлое, но не могла отыскать ни единого просвета, сулившего хоть какую-то надежду на будущее. Напротив, все предвещало лишь страдания и несчастья.
«Сёкити, ты единственная моя опора на этом свете. Я не знаю, что будет со мной, но поверь: я непременно продержусь до твоего приезда. Но и ты не забывай меня и возвращайся. Слышишь? Возвращайся поскорее», — с мольбой взывала к нему О-Сэн.
На следующий день Гэнроку пришел в сознание. Он даже заговорил, но язык плохо подчинялся ему, и слова трудно было разобрать. Из глаз беспрерывно текли слезы, так что вскоре намокла подушка. Приходивший проведать его доктор повторял, что все будет в порядке, однако вся левая половина тела по-прежнему не слушалась Гэнроку, да и соображал он плохо. Видимо, слезливость возникла у него из-за болезни. Но не только поэтому. Стоило Гэнроку поглядеть на О-Сэн, как слезы лились в три ручья. Заплетающимся языком он все время пытался что-то сказать. Вначале О-Сэн ничего не могла понять, но однажды, внимательно прислушавшись, разобрала.
— Бедняжка О-Сэн, бедняжка О-Сэн, — шептал он.
— Вы не волнуйтесь, дедушка, со мной все в порядке, — улыбаясь, сказала она. — А вы скоро поправитесь — так говорит доктор. Вы, наверное, слышали? Просто вы переутомились от работы, а теперь вам надо хорошенько отдохнуть и ни о чем не думать.
— Знаю, зна-аю, — запинаясь, пробормотал Гэнроку. — Я ведь все вижу... Вот и говорю... Б-бедная О-Сэн. Б-бедная О-Сэн.
— Не говорите так, дедушка, не надо! — О-Сэн готова была обнять его и зарыдать в голос. Если бы она расплакалась, слезы облегчили бы ей душу, но она понимала: расстраивать Гэнроку нельзя, это лишь ухудшит его состояние — и старалась весело улыбаться, только бы не подать виду, как ей тяжело.
С каждым днем все меньше людей приходило навестить Гэнроку, справиться о его здоровье. Перестали наведываться и соседи, за исключением О-Раку из рыбной лавки. Как-то вечером она заглянула и сообщила, что в бане можно принять ванну с настоем из листьев персика. Из-за болезни Гэнроку О-Сэн давно уже по-настоящему не мылась. В следующую субботу она попросила О-Раку подежурить у постели деда и отправилась в баню. Чтобы принять персиковую ванну, как и ирисовую, от простуды, или апельсиновую, которую готовят в день зимнего солнцестояния, надо выстоять очередь. Поэтому О-Сэн лишь смыла пот, приняла ванну, а голову мыть не стала, чтобы не задерживать других.
Вернулась она домой в приподнятом настроении — будто освободилась от тяжкого груза.
— Вот и я, спасибо вам, О-Раку! — воскликнула она, войдя в дом через кухонную дверь.
Удивившись, что никто ей не ответил, она оставила банные принадлежности на кухне и заглянула в комнату, где лежал Гэнроку.
О-Раку там не было, а у изголовья сидел Кота. Девушка испуганно остановилась в дверях.
— Твою соседку позвали домой. Она ушла раньше, попросив меня подежурить, — пояснил он, обернувшись к О-Сэн.
— Благодарю вас.
— Я, как узнал, сразу же хотел проведать дедушку Гэнроку, но была срочная работа... Досталось же вам, О-Сэн.
— Да, это случилось так неожиданно.
— Ну, дедушка, я думаю, скоро выздоровеет. За него можно не беспокоиться. А вот как быть с тобой? Так ведь ты долго не продержишься. Но ничего — что-нибудь придумаем.
— Не извольте беспокоиться, я постараюсь как-нибудь справиться, — холодно ответила О-Сэн, взбалтывая микстуру для Гэнроку. — Дедушка особых хлопот мне не доставляет. Кроме того, мне помогают соседи. Так что не все так ужасно, как вам представляется.
— Может быть, ты права, но хорошо, если это продлится дней десять, ну двадцать, а если... — Кота хотел что-то добавить, но, заметив решительный взгляд девушки, осекся и, оставив для больного сверток, поспешно простил ся.
С того дня он снова стал часто наведываться — то принесет лекарство, мол, «оно очень помогает при параличе», то что-нибудь вкусное — «пусть съест хоть немного». Иногда он засиживался, поил Гэнроку лекарствами, менял на лбу полотенца и даже растирал ноги.
— Если будете в чем-нибудь нуждаться, предупредите меня — постараюсь сделать все, что в моих силах. И пожалуйста, не стесняйтесь, — всякий раз говорил он перед уходом.
— Благодарю вас, — отвечала О-Сэн, отводя глаза в сторону и всем своим видом давая понять, что ей неприятны хлопоты Коты. Она слушала Коту и вспоминала предупреждение Сёкити: «Когда я уеду, к тебе непременно начнет подкатываться Кота. Он тоже имеет на тебя виды». Должно быть, Сёкити прав. Если человек по-прежнему приходит и навязчиво предлагает свои услуги, хотя ему отказано в женитьбе и запрещено появляться в их доме, это нечто большее, чем обычное сочувствие. С этим еще можно было бы смириться, если бы в жизни все шло гладко, но теперь, когда на О- Сэн обрушилась беда, настырность Коты наводила на мысль, будто он намерен воспользоваться моментом и втереться в доверие. Женский инстинкт О-Сэн, не собиравшейся изменять данному Сёкити обещанию, подсказывал ей: надо быть начеку!
Да и вообще следует всегда рассчитывать только на свои силы и не пользоваться услугами других.
Чтобы свести концы с концами, можно брать у соседей вещи в стирку или наняться посыльной. Заработка ей с дедом хватит, чтобы не умереть с голоду. Дело обычное — и никого это не удивит. Так решила О-Сэн, и у нее сразу полегчало на душе.
Когда на следующий день появился Кота, она потребовала, чтобы он больше не приходил. Вечер был дождливый. Приятный, освежающий ветер весело позванивал в висевший на дверях колокольчик, шевелил бамбуковую штору над входом, выдувал из комнаты застоявшийся воздух.
— Неужели ты так меня ненавидишь? — после долгого молчания спросил Кота, вызывающе глядя на О-Сэн. — Чем я тебе не угодил? Я ведь помогаю вам не из одолжения, не из притворной любезности. С детских лет я привык к Гэнроку, к тебе, особенно к тебе. И я не считаю тебя чужой. Но даже если бы мы не были давно знакомы, разве обыкновенные человеческие чувства не обязывают нас помогать друг другу? Почему же ты считаешь, что я не должен этого делать? Объясни, О-Сэн.
— Я понимаю тебя, Кота, но позволь напомнить тебе один случай — может быть, ты позабыл. В новогодние праздники, когда ты возвращался от нас домой, тебя встретил Гондзиро из конторы Ямадзаки...
— Гондзиро? Может быть, но в точности я не помню.
— Зато я запомнила это на всю жизнь, — звенящим голосом произнесла О-Сэн, не в силах подавить вспыхнувший гнев. — В тот вечер Гондзиро, завидев тебя, сказал: «Никак молодой хозяин мастерской? Похоже, в приятном настроении изволите возвращаться от своей любовницы?»
— Какая ерунда! Да можно ли принимать всерьез болтовню этого пропойцы?
— А ты послушай, что говорят соседи. Они распространяют и более ужасные слухи. Ты — мужчина, для тебя они, может быть, предмет гордости, а для меня, женщины, это как позорное клеймо на всю жизнь.
— Поверь, я ничего об этом не знал. — Кота опустил голову и надолго замолчал, потом упавшим голосом прошептал, заикаясь на каждом слове: — Клянусь, мне ничего не известно об этих слухах. Неужели они так тебя расстроили?
— Мне и прежде было противно о них слышать, а теперь, когда у меня на руках больной дедушка, я должна особенно строго блюсти себя. Иначе бог знает что еще станут болтать, если ты по-прежнему будешь сюда приходить.
— Но ведь можно разом покончить со слухами, О-Сэн! Все зависит только от тебя.
— Мне кажется, я уже дала ясный ответ.
— Ну а если я сам сделаю тебе
