Красная Борода

младшую сестру О-Цунэ. Но обо всем этом девушка узнала много позже.

О-Сэн поправлялась медленно. Смутно она догадыва­лась, что Кандзю и его жена — чужие люди, что она попала в страшную беду и младенец, которого она носит на руках, тоже чужой. Она чувствовала себя крайне неловко, поскольку приютившие ее супруги были уверены, что это ее ребенок. На все попытки О-Сэн переубедить их они уклончиво отвечали: «Ты еще нездорова и до поры до вре­мени старайся об этом не думать». Это бы еще ничего, но в середине декабря пришел чиновник, который занимался перерегистрацией местных жителей, и, когда очередь дошла до О-Сэн, он поинтересовался именами младенца и его отца. О-Сэн не нашлась что ответить. Ей на выручку пришел Кандзю, сославшись на то, что после пожара она потеряла память.

—  Похоже, у нее при пожаре погиб дедушка и кто-то еще. Это она еще помнит, а об остальном начисто забыла. Себя называет О-Сэн, младенца Ко-тян[41]. Наверно, его пол­ное имя то ли Кокити, то ли Котаро, но в точности вспо­мнить не может.

—  Ну что ж, так и запишем: имя отца неизвестно, мать — О-Сэн, а младенца назовем Котаро, — безразлично произнес чиновник.

О-Сэн, не проявлявшая интереса к их разговору, едва не вскрикнула, когда до ее ушей донеслось имя Котаро, настолько она перепугалась. Она не могла объяснить, почему имя Котаро так на нее подействовало, но ей показа­лось, будто с этим именем связано нечто для нее опасное, страшное. Когда чиновник ушел, она спросила у О-Цунэ:

— Скажите, почему все называют младенца Ко-тян?

—  Но ведь ты сама первая так его назвала! — О-Цунэ удивленно поглядела на нее. — С тех пор как ты у нас появи­лась, каждый вечер, словно в бреду, повторяешь: «Ко-тян, Ко-тян». Вот мы с мужем и решили, что так зовут твоего ребенка.

— Ошибаетесь, это имя принадлежит другому человеку, а как зовут младенца — не знаю.

— Ну, если не знаешь, пусть его зовут Котаро, как запи­сал чиновник. Тем более что имя хорошее, под стать насто­ящему мужчине.

О-Сэн нахмурилась и, покачав головой, пробормотала:

— Нет, нельзя называть его этим именем. Ни в коем слу­чае.

Но почему? Почему ей претит это имя? Отчего она чув­ствует в нем какую-то угрозу? Казалось, еще немножко, еще чуть-чуть напрячься — и она поймет. О-Сэн поблед­нела от напряжения, на лице выступил пот, в глазах поплыли яркие круги и зигзаги... В следующий момент силы оставили ее — и она упала вместе с младенцем, привя­занным к ее спине.

С того дня О-Сэн снова впала в состояние невменяемо­сти. Потом приступы стали повторяться. Стоило ей чего-то испугаться, надолго задуматься или перенапрячься, как у нее мутилось в голове, и она переставала что-либо сообра­жать. В такие дни перед ее глазами вновь всплывали страш­ные картины пожара, среди языков пламени и клубов дыма возникала смутная фигура человека, снова слышался чей-то умоляющий голос...

Тем временем младенец рос достаточно упитанным и крепким. По мнению О-Цунэ, ему уже пошел четвертый месяц. Его кормила грудью жена Томосукэ, у которой был ребенок примерно того же возраста, а молока вполне хва­тало на двоих. Жили они неподалеку от Кандзю, и женщина приходила каждый день по нескольку раз, чтобы покормить малыша. Она и на ночь оставляла немного молока, которое в положенный час разогревали, слегка подслащивали и поили Котаро. Вначале О-Сэн ухаживала за младенцем с полным равнодушием, механически повторяя то, чему ее учили О-Цунэ и жена Томосукэ. Но постоянный уход и общение с ребенком делали свое дело, и О-Сэн даже не заметила, как в ее сердце зародилось настоящее материн­ское чувство. По тому, как Котаро плачет, она уже научи­лась различать, проголодался ли он или у него мокрые пеленки. Когда он начинал тревожно шевелиться во сне, не открывая глаз, гладила его, подтыкала одеяло. С наступле­нием нового года выражение лица Котаро становилось все более осмысленным, он даже смеялся, а иногда делал попытки заговорить. Это приводило О-Сэн в неописуемый восторг, и от полноты чувств она крепко прижимала его к себе, ласково гладила по щекам. Теперь она видела свое предназначение лишь в том, чтобы вырастить и воспитать Котаро.

3

К  концу декабря были закрыты три раздаточных пункта, где погорельцы могли получить порцию каши. Остовы сгоревших домов постепенно разби­рались, и к февралю следующего года вдоль улиц на месте пепелищ уже стояли новые дома. Правда, на задворках еще оставалось множество наскоро сколоченных хижин, кото­рых и домами-то не назовешь. «Все равно сгорят при следу­ющем пожаре», — объясняли хозяева свое нежелание строить добротные жилища. И правда, они как в воду гляде­ли: многие из вновь отстроенных домов сгорели при после­дующих пожарах.

После того пожара облик города изменился до неузна­ ваемости. На всем протяжении от Кавары до Окавабаты девять десятых домов были возведены заново. Соответ­ственно произошло и перераспределение участков земли по районам. Контору лесоторговца Кадзихэя теперь включили в квартал Иттёмэ, а дом Кандзю — в Хэйэмон. В значитель­ной степени переменился и состав населения. Крупные тор­говцы, которые в одну ночь потеряли все, переселились в деревню или в другие районы, а бедный люд, снимавший жилища в аренду, был вынужден навсегда покинуть обжи­тые места... Если бы этого не случилось и все оставалось по-прежнему, к О-Сэн значительно раньше вернулась бы память, и она смогла бы узнать родные края и близких ей людей. И тогда, наверное, ей удалось бы избежать многих бед и несчастий. А они не заставили себя ждать...

В феврале состояние О-Сэн значительно улучшилось. Она уже более осознанно ухаживала за ребенком, а кроме того, стала готовить пищу, стирать и заниматься другими домашними делами. Когда вечерами при свете фонаря она садилась за шитье или штопку, лицо ее прояснялось.

—  Да ты ведь настоящая красавица, — глядя на нее в такие минуты, всплескивала руками О-Цунэ. — Нынче вечером ты замечательно выглядишь. Слава богу, дело пошло на поправку. А ты сама разве этого не чувствуешь?

— Да, вроде бы голова стала ясной, и мне все кажется, будто еще немного — и все вспомню. Иногда перед глазами появляется лицо одного человека, но кто он? Пока не могу узнать.

—  А ты и не старайся, не насилуй себя — все придет в свое время.

— Скажите, вы что-нибудь слышали о Пионовом саде в Хондзё?

— Ты, должно быть, имеешь в виду сад в квартале Ёцумэ? Слышала, но бывать там не приходилось. А отчего ты меня спрашиваешь о нем?

—  Почему-то он не выходит у меня из головы, — про­шептала О-Сэн, задумчиво глядя вдаль. — С кем-то я соби­ралась туда пойти полюбоваться пионами... А может быть, ходила? В точности не помню. И еще вспоминаю грядки с чудесными хризантемами. Чувствую, с этими пионами и хризантемами связано что-то для меня важное... Кажется, вот-вот ухвачу, а оно ускользает...

— Потерпи, О-Сэн, подожди еще немного, — повторяла О-Цунэ. — А когда совсем выздоровеешь и вдруг окажется, что ты ни больше ни меньше как дочь Кибуна[42], не забывай пас, бедняков, а то ведь не захочешь с нами знаться...

В ту пору нужда все больше давала о себе знать. Правда, бакуфу запретило повышать цены на рис, и они оставались сносными, но неурожай в восточной части Японии, землетрясение и пожар вызвали значительную нехватку риса и других продовольственных товаров, а крупные торговцы, которых интересовала лишь собственная выгода, вос­пользовались этим и прибрали все к своим рукам, припрятав часть продовольствия в ожидании повышения цен. Это отразилось на жизни простого народа, оказавшегося на грани голодной смерти.

Надо сказать, что в годы Гэнроку появилось немало новоиспеченных богачей. Именно в ту пору получили известность нувориши вроде Кинокуния Бундзаэмона, полу­чившего кличку «кутила Кибун», и Нарая Модзаэмона. Они напропалую сорили деньгами в злачных местах Эдо. В то же время годы Гэнроку ознаменовались появлением выда­ющихся талантов в различных областях литературы и искусства: поэты Басе, Кикаку, Рансэцу; живописцы Цунэнобу из дома Кано, Моримаса Тансин, Томонобу; известные представители жанра укиёэ[43] — Китибэй Хисигава и Киёнобу Торими — и дзёрури[44] — Тосанодзё и Хандаю Эдо. В целом подобный расцвет искусств был порожден перехо­дом реальной экономической власти от дворянства к купе­честву. Причем обогащение последнего влекло за собой крайнее обнищание народных масс. Важно отметить, что бакуфу, не допуская роста цен, в то же время запретило повышать плату за работу поденщикам.

Рост цен был приостановлен, но торговцы стали припря­тывать товары, продавая их на черном рынке втридорога. Ремесленники же не имели иного выхода, как придержи­ваться рамок установленной поденной оплаты. Это привело к резкому и повсеместному снижению покупательной спо­собности, что ощутимее всего ударило по мелким торговым предприятиям и мануфактурам. В результате мелкие торговцы и ремесленники, в том числе даже плотники и штука­туры, у которых сразу после пожара заказов было предо­статочно, лишились возможности зарабатывать на жизнь — они закрывали свои лавчонки и мастерские, спасаясь от долгов, ударялись в бега, многие нищенствовали, а то и погибали от голода.

— Сегодня во дворе храма Сэнсодзи пять человек свали­лись от голода. Среди них — женщина с ребенком. Сама она умерла, а у мужа не было сил, чтобы дотянуться до ребенка, плакавшего у нее за спиной.

—  А вчера на набережной Оумая вытащили из воды мать и дочь. Они, должно быть, покончили жизнь само­убийством, и мать так крепко сжимала в объятиях девочку, что невозможно было оторвать их друг от друга.

—  И всегда