тело пронзала судорога, взгляд становился осмысленным, но вслед за этим она снова погружалась в состояние полного безразличия и машинально шла вслед за толпой. В те короткие минуты просветления перед глазами О-Сэн вспыхивали обрывки странных образов и воспоминаний: языки пламени, какие однажды она видела на изображающей ад картине в храме Сэнсодзи; женщина с развевающимися волосами, от которых сыпались голубые искры, бросается в пламя пожара; обжигающий горло порыв ветра окутывает все вокруг клубами едкого дыма; неправдоподобно спокойное лицо спящего дедушки и этот страдающий голос, взывающий к ней сквозь завывание ветра и жаркие языки пламени: «О-Сэн, ты даже не представляешь себе, как я мучился, как страдал...»
Девушка бессмысленно улыбалась и поднимала глаза к небу, словно хотела разглядеть в нем того, кто произнес эти слова. Потом ее лицо искажала страдальческая гримаса, она закрывала глаза и качала головой, пытаясь отогнать это невесть откуда возникшее наваждение. Младенец начинал плакать, чмокал своими маленькими губками, прося грудь. О- Сэн механически гладила его по щекам, подставляя ему вместо груди свой язык. Младенец с удивительной силой приникал к нему губами, потом, обнаружив обман, отстранялся и плакал пуще прежнего.
— Ты бы ему грудь дала, — ворчливо пробормотала шедшая рядом старуха. — Если молока нет, он бы от одного запаха успокоился.
— Похоже, у нее с головой не все в порядке, — вторила ей другая женщина. — Ее бы надо отвести к Кандзю, в ту хижину под соломенной крышей. А то ведь молчит, как немая, и даже пеленки не умеет сменить — не то что покормить младенца.
— Бедняжка умом тронулась, а ведь совсем еще молоденькая: по виду лет шестнадцать, семнадцать — не больше.
— Годы здесь ни при чем! Это же надо! Женщина, испытавшая муки рождения, не способна покормить младенца — такому не позавидуешь.
Трудно сказать, доходили ли до ее сознания эти разговоры. Она лишь тихо укачивала плачущего младенца, устремив в пространство ничего не видящий взгляд. Толпа медленно продвигалась вперед к огороженной навесом хижине, где бесплатно раздавали погорельцам кашу.
Вокруг сновали люди, слышалось монотонное гудение голосов, то и дело прерываемое громкими криками и руганью. Дым от костра и белый пар, струившийся над котлом с кашей, то вздымались вверх, то прижимались к земле, окутывая стоявших в очереди людей. К толпе подошел мужчина в накидке и соломенной шляпе с большими полями. Из-под крышки кастрюли, которую он нес на ремне, поднимался аппетитный парок. Внимательно оглядев стоявших в очереди погорельцев, он заметил О-Сэн.
— Ты опять здесь? — прикрикнул он. — Я ведь сказал тебе: сиди дома, не то младенца простудишь. Уходи-ка отсюда — и поскорее.
— Господин Кандзю, спасибо вам! — воскликнула одна из женщин. — Вы и госпожа О-Цунэ так много делаете для погорельцев.
— О чем вы говорите — это мой долг, — буркнул в ответ мужчина в соломенной шляпе и, ухватив О-Сэн за руку, выбрался из толпы. — Отправляйся домой, — повторил он.
Девушка послушно двинулась вперед.
Тем временем Кандзю, время от времени перекладывая ремень с кастрюлей из одной руки в другую, обогнул толпу и зашагал по белой от снега дороге в сторону квартала Хэйэмон. Он и не заметил, как О-Сэн последовала за ним. Здесь пожар особенно потрудился: все дома сгорели дотла, на дороге валялись обгорелые балки да обрывки материи. Однако на берегу реки, на площадке у склада, принадлежавшего оптовому лесоторговцу Кадзихэю, царило оживление. У него сохранилось порядочно досок и бревен, которые в ночь перед пожаром не успели выгрузить с судна на берег, и вот уже несколько дней там кипела работа — визжали пилы, вжикали, завивая стружку, рубанки. Плотники трудились вовсю — ставили дома. Правда, походили они больше на лачуги — дощатые стены да соломенные крыши, но для временного жилья годились. Деловитые торговцы открыли поблизости харчевни, где торговали сакэ, закусками и лапшой из гречневой муки, и уже по окрестностям разносились пьяные голоса. Там же находилась и лачуга, принадлежавшая Кандзю. Она была кое-как сколочена из старых досок и угрожающе клонилась набок — сразу видно, что строил ее не профессиональный плотник. К лачуге примыкала обширная кладовка, набитая пустыми мешками, старыми циновками и прочей рухлядью. Кандзю отворил скрипучую дверь и, подтолкнув вперед О-Сэн, вошел сле дом. Лучи солнца, проникавшие через небольшое окошко, заклеенное промасленной бумагой, тускло освещали малюсенькую комнату. Вся ее обстановка состояла из жаровни с углями, полки, на которой стояли выщербленные пиалы и чайник, а также стареньких двустворчатых ширм. В углу были аккуратно сложены постельные принадлежности и тростниковые циновки. Несмотря на тесноту, в комнате было уютно и чисто.
— Эй, О-Цунэ, вот и я, — сказал Кандзю, снимая шляпу и накидку. — Холод-то какой, я промерз до костей.
— Сейчас принесу горячей воды, — откликнулась из кухни жена.
Она раздвинула сёдзи и внесла в комнату бадейку, от которой поднимался пар. О-Цунэ была полной женщиной небольшого роста с круглым румяным лицом, на котором лучились добрые глаза. Волосы ее были собраны в незатейливую прическу, но уложены тщательно — волосок к волоску. На шее висело белоснежное полотенце. Весь ее облик свидетельствовал об удивительной чистоплотности, живом и отзывчивом характере.
— Опять в такую холодину стояла в очереди за кашей, — пробормотал Кандзю, кивая в сторону О-Сэн, и с наслаждением опустил ноги в бадейку с горячей водой. — А ведь у нее даже плошки не было для каши. Просто стояла в очереди, не соображая зачем. Младенец плачет навзрыд, а она никакого внимания. Потом увязалась за мной — вот и привел.
— Я ведь тебя посылала к Томосукэ за молоком. Где оно? А зонтик куда подевал? Промок весь с головы до ног.
— Ладно, не ворчи. Зонтик, должно быть, оставил у Томосукэ. Чем болтать попусту, лучше бы накормила. Проголодался я. Но прежде помоги согреться этой несчастной.
О-Цунэ окунула в остатки горячей воды полотенце, отжала его и, усадив О-Сэн на порог, стала тщательно обтирать ее грязные, посиневшие от холода ноги.
Состояние, в которое впала О-Сэн, продолжалось довольно долго. Душевное расстройство возникло, по-видимому, вследствие сильного шока. Обрывки пережитых ею испытаний временами, хотя и смутно, всплывали у нее в памяти, но то, что было до пожара, она начисто позабыла. Гибель дедушки и кого-то еще представлялись ей событиями далекого прошлого, никак друг с другом не связанными. Новый отсчет времени для нее начался с жизни в лачуге, куда ее поселили вместе с другими погорельцами. Это было жалкое, продуваемое ветром строение, настолько набитое людьми, что было невозможно пошевелиться, чтобы не задеть кого-то. Плач младенца всех раздражал, и ее сгоняли с одного места на другое, пока не загнали в самый дальний темный угол. Она не умела обращаться с ребенком, не знала, как его успокоить, лишь укачивала, гладила по щекам — и только. Одна из женщин давала ему грудь, другая — делилась запасом пеленок и помогала их менять. О-Сэн прожила в лачуге несколько дней, потом ее выгнали. Тогда-то и обратил на нее внимание Кандзю и приютил у себя.
С тех пор О-Сэн каждый день выходила из дому с младенцем за спиной и бродила по городу. Бывало, она от Уэно добиралась даже до Юсимы — ей все казалось, что кто-то ее призывает, кого-то ей надо обязательно встретить. Лишь к реке О-Сэн никогда не ходила. Стоило ей даже издали взглянуть на воду, как ее охватывал леденящий ужас. Причины его она не понимала, но инстинктивно обходила набе режную стороной... Устав от ходьбы, она обязательно останавливалась у лачуги, где погорельцам выдавали кашу, и становилась в очередь, хотя в этом не было необходимости — ведь Кандзю кормил ее. Но дело, по-видимому, было не в каше. Просто там собиралось много людей — каждый день разные лица. Она их внимательно разглядывала, прислушивалась к их разговорам. Должно быть, ею владела смутная надежда найти среди этой толпы того, кого она ищет.
В очереди не смолкали разговоры о пожаре, откуда он начался, где и что сгорело. Говорили и о том, что год выдался несчастливый: после землетрясения пожар да к тому же невиданная засуха — кто спасся от пожара, погиб голодной смертью. Особенно часто говорили об охватившей восемь провинций района Канто [40] засухе и о ее многочисленных жертвах. Однако для О-Сэн при ее подавленном состоянии все эти разговоры были безразличны, она просто их не воспринимала...
Прежде Кандзю жил в районе Рёгоку. Там у него была кондитерская лавка, где он торговал сэмбэй. Дом и лавка сгорели в ту ночь во время пожара. В огне погибла и младшая сестра его жены. После пожара Кандзю, не мешкая, отправился в Когу к родителям жены. Там он закупил солому, веревки, циновки, мешки и прочие материалы, необхо димые для строительства. У оптового торговца лесом Кадзихэя служил в конторе его давнишний друг Томосукэ. С его помощью Кандзю возвел свое нынешнее жилище и занялся торговлей строительными материалами — причем очень успешно. К нему сразу же посыпались заказы. Не прошло и двух недель, как он стал популярен во всей округе, и его уже по-свойски называли «Кандзю из крытой соломой хижины». Он и его супруга О-Цунэ жили экономно, не допуская ни малейших излишеств, и, даже когда дело стало процветать, со всем справлялись сами, никого не нанимая со стороны. И все же при всей своей расчетливости они приютили у себя О-Сэн. Сказалась, должно быть, отзывчивость, присущая ремесленному люду, а также и то, что О-Сэн — и по возрасту, и даже внешне — напоминала им погибшую при пожаре
