— Все проклятые открытки.
— Да не мучайся ты! Ведь не просил же, сам я тебе их принес.
Синдзе задумался. Долго кололи молча.
— Я вот забыл было о воле, а теперь смерть как бежать захотелось.
— Бежать? — шепотом переспросил Кадзи.
— Днем и ночью только и думаю об этом. — Синдзе понизил голос: — Как только Южный фронт расшатается, из Квантунской армии начнут направлять пополнение. Кого ж, как не меня послать на передовую? Хино таких вот и отправит в первую очередь — подмоченных или с гауптвахты… А я хочу остаться в живых. Хочу — вот и все!
— Ну выживешь, — согласился Кадзи. — А есть у тебя человек или дело, ради которого стоит жить?
— Бежать я хочу от людей, от дел этих, бежать, куда глаза глядят, где никто меня не знает, и начать жизнь сначала.
— Да куда бежать-то? — почти раздраженно спросил Кадзи. Он поставил лом, прислушался. До них доносился веселый гул казармы. — Куда бежать-то? Сколько отсюда до границы? — спросил он неожиданно для себя.
— Километров сорок-пятьдесят, — сказал Синдзе. — До озера надо пробираться по болотам. Завязнешь, считай — конец. А где сухо — сторожевые посты понатыканы.
Кадзи снова взял в руки лом.
— А ты, Кадзи, что выбрал бы? — вдруг спросил Синдзе. — Землю обетованную, — он кивнул в сторону границы, — или встречу с женой?
— Земля обетованная… — Кадзи грустно улыбнулся. — Я обещал жене, что мы начнем жизнь заново, какой бы дорогой ценой это ни обошлось нам.
— Ты веришь, что вернешься домой целым и невредимым?
— Не знаю. Я должен. Хочется в это верить. Во имя чего умирать? За кого?
Стены казармы раскалывались от пьяных голосов. Каждый горланил свое. Не то чтобы они были очень пьяны, нет. Солдатам никогда не дадут сакэ вдоволь. Просто они хотели опьянеть и усердно играли пьяных. Дисциплина рушилась на глазах, месяцами подавляемая энергия требовала выхода. И, не находя, выливалась в бессвязную болтовню и похабные песни. Синие вены вздувались на потных, озверевших лицах.
— Мой муженек не то енот, не то барсук, мой муженек среди ночи и-и-ще-ет нору… и-ищет нору… — тянул, закатывая глаза, новобранец.
Ему аккомпанировали на алюминиевой посуде. Прихлопывали в ладоши. Крик, топот, воздух, напоенный запахом пота, перепревших кожаных ремней, ружейного масла.
Кадзи, Синдзе и Таноуэ прошли к своим койкам.
Их пиалы были наполнены лишь до половины. На полу валялось шесть пустых бутылей. На тридцать два человека около десяти литров. Значит, не по полпиалы на нос! Но кто-то изловчился так разлить…
Синдзе залпом выпил свое. Он сидел, уставившись в дно опустевшей пиалы. После вечерней переклички он скорее всего получит наряд на ночное дежурство. Всесильным «старикам» вроде Ёсиды или Банная, привыкшим к самоуправству, пара пустяков подмазаться к Хино и освободиться от наряда за счет Синдзе.
Таноуэ тоже выпил все до дна. Чтоб как-то приноровиться к общему веселью, начал хлопать в ладоши. По его лицу блуждала рассеянная улыбка, но весело ему не было. Он думал о доме. Подготовлены ли семена, выделят ли ему удобрения там, в правлении колонии? А ты, Масуко, осторожнее с кормами, чтоб до покоса хватило. Трудно тебе придется одной, да ничего не поделаешь, я тебе нынешний год не помощник. Ты уж прости… Невидящими глазами Таноуэ смотрел куда-то вдаль, и перед его взором стояла одинокая лошадь на пашне без хозяина.
Кадзи встретил благодарный взгляд Охары. Кадзи ответил ему равнодушным взглядом. Может, и вправду податься с Синдзе в «землю обетованную»? А существует она, земля-то эта? А Митико?..
Кадзи глянул на Охару. Красные, готовые заплакать глаза, беспомощный детский взгляд. Опять, поди, терзается из-за неладов между женой и матерью.
— На, пей, — протянул он Охаре свою пиалу. — Брось расстраиваться. Все, что ни делается, к лучшему.
— Без тебя Сирако ко мне подходил, — шепнул Охара, — говорит, в этом или в следующем месяце из нашего полка будут набирать пополнение туда, на юг. Так что лучше, пока не поздно, податься в вольноопределяющиеся.
Кадзи усмехнулся.
— Не будет этого, пока не потеплеет.
— Кто сказал?
— Я говорю.
— Почему ты так думаешь?
— Сам смекни: воинскую часть, привыкшую к условиям севера, переводят на юг, а сюда, на мороз кого?
— Но могут не всех сразу, а пару полков.
Охара поет с голоса Синдзе. Кадзи нахмурился.
— Дальше?
— Набирать будут из солдат запаса, а не из вольноопределяющихся… Сирако говорит, что зря, мол, Кадзи старается отличиться в стрельбе — снайперы загремят в первую очередь.
— Не ваша забота. — Кадзи с гневом посмотрел в сторону Сирако. — Не твое это дело, Сирако, как я собираюсь выжить! Сволочь, иуда проклятый!
Уступив требованиям старослужащих, Сирако пел. Голос у него был красивый. Он пел с чувством.
Но вдруг в комнату ворвался ефрейтор Баннай.
— Эй, Ёсида! — еще от дверей заорал Баннай и, подлетев, растолкал внимавших Сирако солдат. — Эй, Ёсида, слыхал новость? Новость первый сорт! — Он плюхнулся на койку. — Солдаты четвертого года службы с первого мая увольняются в запас!
Его со всех сторон окружили «старики».
— От кого узнал? — спросил Сибата, глядя Баннаю в рот.
— Одного типа из моего взвода в канцелярию взяли писарем, сегодня шепнул мне на ушко…
— Господин Баннай, нехорошо обманывать бедную девушку!
Но шуточки Ямадзаки уже никого не смешили. Скоро умолк радостный галдеж. Солдаты четвертого года службы сразу посерьезнели.
Чем заняться дома? Как быть с работой? Ведь там тоже сейчас не море разливанное… Может, в армии-то еще благодать… Нет уж, спасибо, сыты по горло, того гляди на передовую угодишь.
Неожиданная весть обрадовала не только «стариков». Выжидающе притихли новобранцы. Господи! Отошли ты их поскорей!
— Солдат четвертого года службы уволят, — начал Яматохиса, — это я понимаю. А с остальными что будет?
— Комиссия будет, — ответил Баннай. — Новобранцев действительной службы оставят, а запасников, наверно, отошлют.
— А куда, разрешите узнать? — робко поинтересовался Сирако.
Новобранцы навострили уши.
— Спроси его превосходительство генерала Умэдзу!
— А что будет с теми, кто подавал на вольноопределение? — не отставал Сирако.
— Вот еще забота! Буду я думать о господах вольноопределяющихся! На фронт вас пошлют, голубчиков! — заорал Баннай. — Солдаты второго и третьего года службы? Тоже на фронт! Пусть повоюют за нас — Баннай рассмеялся.
После этих слов, сказанных таким тоном, будто сам Баннай составлял списки отправляемых на фронт, старослужащие, словно сговорившись, повернулись в сторону Синдзе. Каждому было ясно, кого пошлют
