видно, что «беседы» эти ничего хорошего не сулили. И все же Лукин стремился во что бы то ни стало попасть в Москву, найти возможность объясниться с более высоким начальством. Об этом он прямо сказал Афанасьеву.
— Что я могу поделать, — развел тот руками. — Я лишь веду следствие и не в силах вам это устроить.
Афанасьев был честным человеком. Он действительно не мог устроить Лукину поездку в Москву. Но он намекнул, что генералу надо самому найти такую возможность.
Лукин подождал еще несколько дней — может быть, вызовут. Не вызывали.
— Что же делать, Иван Павлович? — сказал он Прохорову. — Как в Москву попасть?
— Шут его знает. Разве что заболеть?
— Болезней хватает, — усмехнулся Лукпн. — Но с моими болезнями можно обойтись здешними эскулапами. Так, во всяком случае, считает наш уважаемый Юринда.
— Это ты так коменданта зовешь?
— Никак, бедный, не может он правильно произнести «ерунда». А словечко это любит. Обращался я к нему, просил в Москву свезти к врачам, сослался на боли в сердце. «Юринда, — говорит. — У всех сердце болит».
— Тогда надо найти такую болезнь, что не по зубам нашим докторам.
— Не по зубам, говоришь? Спасибо за идею.
— Что ты надумал?
Прохоров не успел опомниться, как Лукин вынул изо рта протез и тут же его сломал.
— Вот теперь им не по зубам, — проговорил он и направился к коменданту.
На этот раз довод оказался убедительным. Комендант обещал доложить куда следует и на следующий день повез Лукина в Москву. Приехали в поликлинику НКВД. Там Лукина уже ждал врач. Через полтора часа все было готово. Это не обрадовало Михаила Федоровича. Он-то надеялся, что ездить в Москву придется не один раз и удастся уловить момент, суметь побывать у начальства. Ничего из этой затеи не вышло.
Они ехали по вечерней Москве. Лукин неотрывно смотрел в окно. Когда проезжали через центр, особенно оживился, опустив стекло в дверце, всматривался в прохожих.
— Чего вы всех разглядываете? — проговорил комендант.
— А вдруг я жену или дочь увижу?
— В такой толчее? А если и увидите, что делать станете?
— Окликну, чтобы обратили внимание. Закричу, что я здесь.
— Не советую. Юринда получится.
Тоска по семье становилась невыносимой. Мучительно было переживать разлуку на чужбине, быть в неведении тяжелые годы, находясь за колючей проволокой. Но быть рядом с женой, дочкой и ничего не знать о них — это была жестокая пытка.
Лукин стал требовать сведения о своей семье.
— Ну вот, теперь могу вас порадовать, — сказал однажды Афанасьев. — Жена ваша жива и здорова, дочь учится в институте иностранных языков, получает до окончания высшего учебного заведения за вас пенсию, сын служит на Тихоокеанском флоте.
Это известие было настолько неожиданным и радостным, что Лукин в первую минуту растерялся. Он лихорадочно одной левой рукой пытался закурить, но сигарета ломалась. Афанасьев не мог смотреть на это равнодушно.
— Успокойтесь. Известие-то радостное. Давайте помогу.
— Выходит, дорогой товари… дорогой гражданин следователь, мои не репрессированы. Выходит, пенсию за меня получают. А разве за врага народа платили бы пенсию? Скажите, разве дочь врага народа может учиться в институте? А сын врага народа может служить в офицерском звании на флоте?
Афанасьев молча слушал возбужденного генерала, потом, как бы между прочим, обронил:
— У нас сын за отца не отвечает.
— Да брось ты! — в запальчивости выкрикнул Лукин. Но тут же спохватился: зачем обижать хорошего человека. — Простите, это я так…
— Да ладно уж, мы-то с вами понимаем…
— Вот и хорошо. Ну а если понимаем, то скажите, почему меня до сих пор мурыжат? Почему не отпускают домой, если я не враг народа? Вот и вы ни разу по фамилии, по имени и отчеству не назвали, я уж не говорю о звании. Все как-то так, обтекаемо: садитесь, скажите, свободны…
— Не обижайтесь, так положено. И не вас одного, как вы выразились, мурыжат. С каждым из бывших в плену связаны другие люди, их поступки там… Словом, терпите, проверка продолжается.
Проверка продолжалась. И отношение к подследственным не менялось, и порядок, установленный комендантом, не менялся. Некоторые пытались пройти через лесок к шоссе. Надеялись передать записку или письмо к родным. Да и хотелось просто посмотреть на поток машин, хоть чуть-чуть побродить под тенью елей в придорожном лесочке. Но едва нога переступала запретную «зону», как из кустов вырастала «свечка» с автоматом: «Куда? Назад!» Неизвестность — самое тяжелое для человека состояние. Это состояние требовало не меньшего мужества, выдержки, самообладания, чем даже в жестоких условиях плена. Там было ясно, кто твой враг и что конкретно он от тебя хочет. А здесь, среди своих, на земле, которую защищал, не жалея жизни, неизвестность пугала. Здесь кто-то из своих, кого ты и в глаза не видишь, решает твою судьбу.
И некоторые не выдерживали. Объявил голодовку генерал Рожков: отказался ходить в столовую и отказался ходить к следователю. Требование одно — отпустить домой. Комендант в растерянности — ЧП, за которое начальство по головке не погладит. Приходит к Лукину:
— Юринда получается, Михаил Федорович. Очень прошу вас, поговорите с этим смутьяном.
— Да я-то что могу?
— Вы сможете, у вас авторитет среди генералов. Вы добрый и умный человек. Умоляю вас, переселитесь к Рожкову в комнату. Выручайте, Михаил Федорович. Иначе не избежать мне крупных неприятностей, да и Рожкову несдобровать.
Лукин переселился. Рожков поначалу смотрел на него с подозрением. Но постепенно свыкся. Уже на третий день согласился сыграть в шахматы. Подходит время обеда, Лукин поглядывает в окно, там генералы цепочкой уже потянулись в столовую. Лукин то и дело допускает «зевки».
— Нет, не могу дальше играть, есть хочется.
Рожков молчит.
— А в столовую не пойду — жарко там. Попрошу, чтобы сюда принесли мою порцию.
Рожков молчит. Понимает, конечно, уловку Лукина, но молчит, не протестует.
Принесли обед — две порции.
— Давай поедим, Иван Иванович, — предлагает Лукин. Рожков косится на еду, но тут же отворачивается. А Лукин крышку кастрюльки открывает — аромат украинского борща по комнате такой, что у самого слюнки текут. — Давай поедим, а потом доиграем партию. Ты в шахматы здорово играешь.
— Что ты со мной, как с ребенком? Думаешь, не понимаю, что тебя специально подослали. Хреновый из тебя дипломат получается. А вот штрейкбрехер получается.
— Ну и черт с тобой! — вспылил Лукин. — Тоже мне забастовщик выискался! Ты против кого бастуешь? Против Советской власти?
— При чем тут Советская власть? Я за Советскую власть кровь проливал, через ад фашистский прошел и, если надо, жизнь отдам. Но сколько же можно терпеть эти подозрения?! Какой-то следователь, который и пороху не нюхал, в любую минуту может назвать тебя врагом народа. Вот что страшно, вот чего я боюсь.
— Я тебя понимаю, Иван Иванович. Только чего нам с тобой бояться? Сколько раз смерти в глаза смотрели, у фашистов в лапах были и не дрогнули, а чего же среди своих бояться? Пусть дрожат те, кто честь уронил и совесть замарал, а мы перед советскими людьми чисты. И хватит, Иван Иванович, дурака валять, садись и ешь, пока борщ не остыл.
Рожков взял протянутую Лукиным ложку…
Оптимизм генерала Лукина, его вера в справедливость действовали на окружающих. К нему шли за советом, делились сомнениями и надеждами. Но никто не знал, каких душевных усилий стоило ему
