поддерживать этот оптимизм и в самом себе.
В баню генералов возили в Люберцы. Баня как баня — женское отделение, мужское. Рядом, как водится, пивной ларек, возле которого топчутся мужики с вениками под мышкой. Машины подъезжали прямо ко входу в мужское отделение. Люди в офицерском обмундировании без погон вызывали всеобщее внимание. Вроде бы не заключенные — нет конвоиров, но сопровождают офицеры с пистолетами на боку. Подозрительное что-то…
Ох, как не любил Лукин эти минуты! Пока пройдешь несколько шагов от машины до бани под любопытными взглядами, сквозь землю лучше провалиться!
Однажды они с Рожковым помылись раньше других и вышли на свежий воздух. Две миловидные девчушки, видимо десятиклассницы, почтительно подвинулись на скамеечке, уступая место. Генералы присели. Одна из них уж очень напоминала Лукину дочь. Как-то сам собой завязался разговор. И невероятно хорошо стало на душе у Лукина оттого, что вот сидят рядом с ним и Рожковым наши советские люди, ты для них равный и сам себя чувствуешь равным.
И вдруг:
— Строиться!
Генералы построились, рассчитались по порядку номеров, заняли места в автобусе. Следом за ними сели офицеры с пистолетами на боку. Лукин невольно взглянул на девчат. Они все еще сидели на лавочке, и в их глазах были недоумение и даже страх. Лукину стало нехорошо. Он заметил, что и Рожков наблюдает за недавними собеседницами и в глазах его тоска.
«Генерал-лейтенант Лукин, на выход!»
Кончилось пятимесячное «сидение» в Люберцах. Пять месяцев допросов, объяснений, сверок. Но проверка не закончилась. Глубокой осенью генералов перевезли в Голицыно. Там их поместили в бывшем доме отдыха Московского военного округа. И надо же случиться такому совпадению! По иронии судьбы генерал Лукин попал в ту комнату, в которой перед самой войной отдыхала его семья. Именно здесь, в этой комнате, он навестил жену и дочь, когда на несколько дней останавливался в Москве проездом из Забайкалья на Украину. Вот и картина на стене сохранилась. Традиционные шишкинские медведи в сосновом бору. С одной стороны, ему было приятно видеть все в этой комнате нетронутым. На миг будто остановилось время, будто бы и не было этих проклятых четырех лет войны, будто близкие его здесь, с ним, а дочка просто убежала вон по той липовой аллее к пруду. Она сейчас вернется — веселая, шумная; с мокрыми волосами будет танцевать «Кабардинку» по его просьбе; покажет, как она делает «мостик», а потом, угомонившись и уткнувшись ему в плечо, пожалуется на соседа по столу.
В столовой дома отдыха за одним столом с его семьей сидел немецкий офицер, из тех, кто перед войной учился в Советском Союзе. Он старательно изучал русский язык. Пронзительно-рыжий, он угощал Юлю такими же рыжими, как он сам, апельсинами и донимал ее вопросами по фонетике и морфологии русского языка, которые явно не вписывались в школьные программы.
— Почему, — спрашивал он, — слово «конечно» русские произносят как «конешно», тогда и слово «точно» нужно произносить «тошно»? Какое здесь правило?
Юля злилась, так как не могла ответить на вопрос, а своего нудного собеседника называла про себя: «Немец, перец, колбаса», стараясь не показывать своей досады, что, впрочем, без труда можно было прочитать на ее лице. Отец смеялся, сочувствовал ей и говорил, что, уж «конешно», разговаривать с этим немцем куда как «тошно».
…Лукин долго смотрел в окно и постепенно возвращался к действительности. За редкими соснами блестел на солнце замерзший пруд, аллея засыпана снегом, и ее давно никто не расчищал.
Зима вовсю властвовала в Подмосковье. Генералам выдали валенки, теплую одежду. Их почти не вызывали к следователям, уже не возили в Москву. Наступило время, когда каждый ждал окончательного решения своей судьбы.
В один прекрасный день в комнату, где находился Михаил Федорович, вошел сержант и, вытянувшись в струнку, произнес:
— Генерал-лейтенант Лукин, на выход! — Потом добавил спокойнее: — К следователю!
Сидящие в комнате генералы замерли. А Лукин вздрогнул. Не оттого, что произнесли вслух его звание. Хотя он уже забыл, когда его называли генерал-лейтенантом. Вздрогнул оттого, что понял — закончилось следствие.
Лукин направился в комнату Афанасьева.
— Нет, не сюда, — остановил его сержант. — В следующую.
В комнате сидели трое офицеров. Приветливо поздоровались, предложили стул.
— Ну что ж, Михаил Федорович, собирайтесь, поедете.
— Куда? — вырвалось у Лукина. Он от неожиданности побледнел, и это заметили офицеры.
— Ну, чего вы испугались?
— Пугаться мне, собственно, уже нечего, хотя вы еще не сказали, куда мне ехать.
— Поедете домой.
— Я уже семь месяцев еду домой и никак не могу доехать.
— А сейчас поедете и доедете. Вещей много?
— Ну какие у меня вещи? Пакеты только.
— Какие пакеты?
— Ну, там… Галеты, сигареты… — Лукин от волнения путался в словах. — Там французы дали, американцы… Я сберег. Ведь в Москве, наверное, нет ничего.
— Хорошо, забирайте свои пакеты, галеты, сигареты. Только не говорите никому, что едете домой.
Но как можно было скрыть от близких друзей такую радость! Как можно было не сказать Прохорову, Понеделину, Кириллову, Сиваеву, тому же Рожкову!
— Мы так и знали, что ты первым уедешь, — проговорил Прохоров.
— Да, Михаил Федорович, ты наша первая ласточка.
— Давайте скорее адреса, пишите записки, — торопил Лукин.
Потом он поочередно обнял друзей:
— До скорой встречи в Москве.
У выхода перед подъездом выстроились машинистки, следователи, солдаты охраны.
— Счастливо добраться, товарищ генерал!
Лукин сел в машину. И только за воротами, когда эмка уже мчалась по шоссе, он почувствовал, что по щекам катятся слезы.
Проехали Кунцево, Фили…
— Вы дорогу знаете? — встревожился Лукин.
— Очень хорошо знаю, — ответил шофер.
— Вроде не туда едем. Нам на Таганку, а мы к площади Дзержинского выехали. Куда же мы едем?
— На Лубянку.
— Ну вот, так бы сразу и сказали, что на Лубянку, — пересохшими губами тихо проговорил Лукин и умолк.
Лукина проводили к лифту, подняли на какой-то этаж, провели по коридору и оставили у двери с табличкой: «Генерал-полковник Абакумов».
Узкий-узкий и очень длинный кабинет. В конце его за массивным, во всю ширину кабинета, столом сидел человек и писал. Видна только его макушка.
Человек не поднял головы, не поздоровался, коротко произнес:
— Садитесь.
Лукин взялся рукой за стул, хотел переставить поудобнее — ни с места. Стул оказался привинченным к полу.
