скорбно перешептывались. Предчувствие беды, страшного несчастья стальным обручем сдавило горло Эсмонда.
— О Боже… — пробормотал он. — Доротея?!.
Сент-Джон еще раз кивнул.
— Из их замка только что прискакал мальчик с известием о том, что леди Доротея… серьезно заболела. И… не может быть и речи о том, чтобы сегодня играть свадьбу…
Сент-Джон хотел добавить, что не только сегодня, но не осмелился. Он слишком хорошо знал своего друга. Знал, что под маской внешней солнечной веселости может скрываться импульсивный и часто жестокий характер. Эсмонд не относился к числу тех людей, которые спокойно выслушивают горькие новости.
— Мы скорбим вместе с тобой, Эсмонд, — сказал один из молодых людей, стоящий за спиной Сент- Джона.
Открыв рот, он поступил опрометчиво, ибо Морнбери тут же накинулся на него, словно раненый лев:
— Скорбите вместе со мной?! С чего это, интересно, Лифтборо? Что ты хочешь этим сказать?! Что Доротея умерла?!.. Поэтому ты скорбишь вместе со мной?!
Он не получил ответа.
Вдруг Эсмонда начало всего трясти. Пот заструился по его лицу, которое приобрело оттенок мертвенной бледности, несмотря на жаркие лучи утреннего солнца. Затем, не сказав больше ни слова, он резко развернулся, выхватил повод из рук конюха, который стоял как вкопанный и таращился на хозяина выпученными глазами, и вскочил в седло. Он пришпорил Джесс и в следующую секунду умчался со двора, скрывшись за воротами.
Черные грачи кружились и шумели над верхушками высоких вязов. Никогда еще окрестности не выглядели такими безмятежно-красивыми, как сейчас, и никогда еще Эсмонда, пятого графа Морнбери, не переполнял такой смертельный страх, как теперь, когда он галопом преодолевал те четыре мили, которые отделяли его дом от замка Шафтли.
— Доротея! — выкрикивал он поминутно любимое имя. — Доротея! Господи, только бы я застал ее живой!
Но стоило ему подъехать к воротам замка, как стало ясно, что его отчаянно-горячечная молитва не услышана Господом и что его возлюбленная мертва.
Он понял это сразу, ибо при въезде в Шафтли его тут же охватил суеверный ужас. Налившимися кровью глазами он оглядел старинный замок, стоящий на вершине холма. Он был построен в 1100 году, в эпоху царствования короля Стивена, для одного из первых баронов Шафтли. Замок был виден за несколько миль, благодаря удачному расположению. Эсмонд часто взбирался вместе с Доротеей на его зубчатые стены, откуда открывался великолепный вид на просторы Суссекса. В одну сторону взгляд простирался вплоть до Чанктонбери Ринг, а в другую до гилдфордских холмов.
Замок был похож на иллюстрацию из волшебной сказки. Но сегодня утром, когда вокруг все было залито золотистыми лучами солнца, он был словно затянут плотной дымкой белесого тумана, который, как показалось Эсмонду, зловеще окутывал величественные серые стены.
Еще минута — и Эсмонд спешился. Два лакея отвели тяжелые створки ворот, чтобы впустить его. Встретить молодого лорда вышел сам граф, — высокий, сутулый и седовласый мужчина, одетый во все черное. Это мрачное одеяние оживлялось только белым шейным платком «стейнкирк», повязанным вокруг шеи.
Эсмонд заметил, как внезапно постарел этот величественный человек, которому не исполнилось еще и пятидесяти лет. Голос молодого лорда дрожал.
— Как она, сэр?
Лорд Шафтли опустил взгляд.
— Теперь Доротея будет невестой только лишь Господу нашему Христу, в милосердные объятия которого она попала, — сказал он упавшим голосом.
Эсмонд с минуту не мог ни пошевелиться, ни произнести хоть слово. Отец Доротеи добавил:
— Ее светлость графиня лежит у себя в спальне. Она слишком плохо себя чувствует, чтобы выйти и поприветствовать вас. Пойдемте со мной в часовню к одру нашей милой дочери, чтобы вы имели возможность бросить на нее свой последний любящий взгляд.
— Как это произошло, сэр?
— Доротея проснулась на рассвете и позвала служанку. Она приказала ей послать за нами и передать, что чувствует сильную боль в области сердца. Но мы даже не успели добежать до нее, Эсмонд. Бедное сердечко не выдержало.
— Не выдержало… — эхом отозвался убитый горем Эсмонд.
— Да, — уже не стесняясь своих рыданий, проговорил граф. — Вы знаете, что в детстве с нашей Доротеей порой случались припадки и обмороки, но врач заверял нас, что это всего лишь детское малокровие и что со временем положение улучшится. Но он ошибался. Мы все ошибались. Нашей дочери, этому прелестному и нежному созданию, не надо было делать лишний шаг, напрягать свое слабенькое сердечко танцами и веселиться со своими более счастливыми подругами. Ее никогда не следовало подвергать риску. Даже ваше ухаживание и намечающаяся свадьба оказались для нее непосильным испытанием. В то же время… Вчера моя девочка выглядела так хорошо, была такая веселая… Малышка открыто рассказывала нам о своем большом счастье. Особенно ее радовало то, что ей придется жить совсем недалеко от своих родителей, которых она так уважала и о которых так заботилась… А о вас, мальчик мой, Доротея говорила с таким вдохновением… Она вас очень любила. Была словно опьянена мыслью о том, что сегодня ее жизнь и судьба навсегда будут связаны с вашей.
— Хватит! — голосом, исполненным боли, попросил Эсмонд. — Прошу вас, граф, хватит!
Шафтли стал утирать влажные глаза. Повернувшись, он повел молодого графа к домашней часовне.
Следуя за ним, Эсмонд простонал:
— Неужели доктора ничего не могли сделать?!
— Ничего. Наш домашний врач сделал все, что мог, чтобы вернуть ее к жизни, привести в чувство. Все оказалось тщетно! Я оставлю вас в часовне наедине с нашей милой дочерью, чтобы вы могли без помех отдать ей последнюю дань вашего уважения. Позже, когда вы будете более расположены к тому, чтобы услышать от меня все печальные подробности, мы поговорим. А теперь мне надо сделать необходимые приготовления для похорон.
При этих словах Эсмонд Морнбери почувствовал дурноту. «Для похорон»… Доротея, его возлюбленная, женщина, которую он выбрал из многих и которую собирался назвать сегодня своей женой, будет предана земле… Дикая, невероятная реальность! Почему сегодня, в день их свадьбы? Он вспомнил эту лукавую, обворожительную девушку, которая танцевала с такой грацией и изяществом. Он вспомнил ее нежный смех, радовавший его сердце. Это она сказочным образом пленила его и сделала из молодого повесы серьезного мужчину, готового жить трезво и с достоинством рядом с ней!..
Эсмонд был похож сейчас на глыбу льда, его душа застыла от горя. Он сам не помнил, как шагнул за графом в часовню. Сначала, после яркого солнечного света, его глаза ничего не различили во мраке, кроме колеблющегося света двух восковых свечей, каждая в четыре фута высотой, вставленных в тяжелые серебряные подсвечники и стоящих в головах и в ногах покойной. Наконец исполненный ужаса взгляд Эсмонда остановился на неподвижном теле возлюбленной. Тело Доротеи! Какое невероятное сочетание звуков! Тело ее было жалким и одновременно величественным. Она лежала на особом помосте, вся усыпанная свежими цветами. Помост был застелен пурпурным бархатом, окаймленным серебряным кружевом.
С болью и горечью он понял, что мертвую девушку нарядили в свадебное платье. Казалось, что она просто заснула в этом великолепном убранстве и ждет, когда он ее разбудит. Если не считать мертвенной бледности, разлитой по ее лицу, что уже само по себе было признаком смерти, ему показалось, что она еще жива и дышит. Длинные ресницы мягко касались щек. Губы дарили ему улыбку, ее знаменитую потаенную умную улыбку. На голове у нее был венок из белых лилий.
— Оставлю вас здесь, мальчик мой, — услышал он тихий голос графа Шафтли.
