тревожно спрашивали себя: одни — что означает рычание левой, другие — что означает блеянье правой, — над теми и другими уже нависла угроза: в любую минуту переворот мог вонзить свои острые когти им в горло.
— Вы — один из шестнадцати? — спросил поздний посетитель.
— Да, — ответил я улыбаясь. — Я — «красный бургграф».
— Как я — красный принц.
В ответ на мою улыбку он тоже улыбнулся. Затем он спросил.
— Вы имеете полномочия?
— Да. Такие же, как и другие члены комитета.
Я добавил:
— Не большие, чем другие. У левой нет главарей.
Он продолжал:
— Ион, полицейский комиссар Собрания, — республиканец?
— Да.
— Он подчинится приказу, подписанному вами?
— Возможно.
— А я говорю — несомненно.
При этих словах мой собеседник пристально взглянул на меня.
— Так вот, сегодня же ночью прикажите арестовать президента.
Тут я в свою очередь взглянул на него.
— Что вы хотите этим сказать?
— Именно то, что говорю.
Должен отметить — его речь звучала четко, твердо, убежденно; у меня навсегда осталось от нее впечатление полной искренности.
— Арестовать президента! — воскликнул я.
Тогда он стал объяснять мне, что это необычайное предприятие весьма несложно; он доказывал, что армия колеблется, что в армии влияние генералов, сражавшихся в Африке, уравновешивает влияние президента, что Национальная гвардия — за Собрание, притом за его левую часть, что полковник Форестье ручается за 8-й легион, полковник Грессье — за 6-й, а полковник Овин — за 5-й; что стоит только Комитету левой приказать, и вся Национальная гвардия возьмется за оружие; одной моей подписи, уверял он, будет достаточно, но если я предпочту в строжайшей тайне собрать комитет, то можно подождать до завтра. Он говорил, что по приказу комитета шестнадцати целый батальон двинется на Елисейский дворец, что во дворце ничего не опасаются, так как там думают только о нападении, а не о защите, и потому их можно застигнуть врасплох, что регулярные войска не пойдут против Национальной гвардии, что дело будет сделано без единого выстрела, что ворота Венсенского замка распахнутся и захлопнутся, пока Париж будет спать: президент проведет там остаток ночи, и Франция, пробудившись, услышит сразу две добрые вести: Бонапарт выведен из строя, и республика спасена.
Он добавил:
— Вы можете рассчитывать на двух генералов, Неймайера в Лионе и Лавестина в Париже.
Он встал и прислонился к камину; я как сейчас вижу его, погруженного в раздумье. Потом он сказал:
— Я не в силах снова пойти в изгнание, но я полон решимости спасти мою семью и мое отечество.
Вероятно, ему показалось, что я удивлен; поэтому все последующее он произнес особенно твердо и как бы подчеркивая каждое слово:
— Я выражу свою мысль яснее; да, я хочу спасти мою семью и мое отечество. Я ношу имя Наполеона, но, как вы знаете, я чужд фанатизма. Я — Бонапарт, но не бонапартист. Я уважаю это имя, но сужу о нем беспристрастно. На нем уже есть пятно — Восемнадцатое брюмера. Неужели к этому пятну прибавится еще одно? Старое пятно исчезло под славой. Брюмер смыт Аустерлицем. Гений Наполеона послужил ему оправданием. Народ так восхищался им, что простил его. Наполеон вознесен на колонну; это уже произошло; теперь пусть его оставят там в покое. Пусть не подражают ему в его дурных делах. Пусть не заставляют Францию слишком живо вспоминать о них. Слава Наполеона уязвима. Что бы ни говорили, что бы ни делали апологеты, все-таки нельзя отрицать, что переворотом Восемнадцатого брюмера Наполеон сам себе нанес первый удар.
— Вы правы, — согласился я, — всякое преступление неминуемо обращается против того, кто его совершил.
— Так вот, — продолжал он, — слава Наполеона пережила первый удар, второй убьет ее. Я этого не хочу! Я ненавижу первое Восемнадцатое брюмера, я страшусь второго. Я хочу предотвратить его.
Помолчав, он сказал:
— Вот почему я сегодня ночью пришел к вам. Я хочу спасти эту великую славу, которой угрожает гибель. Если вы сделаете то, что я вам советую, если левая это сделает, — я тем самым спасу первого Наполеона; ибо если его славу запятнает еще и второе преступление — она исчезнет. Да, это имя канет в безвестность, история отречется от него. Я иду еще дальше, я развиваю свою мысль до конца. Я спасаю и нынешнего Наполеона — ведь ему, уже бесславному, досталось бы только преступление. Я спасаю его память от вечного позора. Итак, арестуйте его.
Искренне, глубоко взволнованный, он оборвал свою речь. Немного погодя он сказал:
— Что касается республики, для нее арест Луи Бонапарта — избавление. Значит, я прав, говоря, что тем предложением, которое я вам сделал, я спасаю и свою семью и свое отечество.
— Но, — возразил я, — то, что вы мне предлагаете, — государственный переворот.
— Вы думаете?
— Несомненно! Мы, меньшинство, поступили бы так, словно мы — большинство. Мы, являющиеся лишь частью Собрания, действовали бы за все Собрание. Мы, осуждающие узурпацию, сами совершили бы узурпацию. Мы наложили бы руку на должностное лицо, которое может быть арестовано только по приказу Собрания. Мы, защитники конституции, нарушили бы конституцию. Мы, представители законности, извратили бы закон. Что же это, как не государственный переворот?
— Да, но переворот ради блага общества.
— Зло, совершенное ради блага, все же остается злом.
— Даже когда оно достигает цели?
— Особенно когда оно достигает цели.
— Почему?
— Потому, что тогда оно становится примером.
— Значит, вы не одобряете Восемнадцатое фрюктидора?
— Нет.
— Однако такие действия, как Восемнадцатое фрюктидора, препятствуют таким, как Восемнадцатое брюмера.
— Нет. Они их подготовляют.
— Но существует ведь государственная необходимость.
— Нет. Существует только закон.
— Многие безукоризненно честные умы одобряют Восемнадцатое фрюктидора.
— Я знаю.
— Бланки — за, и Мишле — тоже.
— Я и Барбес — против.
От моральных соображений я перешел к практическим.
— Я высказал вам свою точку зрения, — заявил я, — а теперь рассмотрим ваш план.
Этот план изобиловал трудностями. Я доказал это самым наглядным образом.
— Рассчитывать на Национальную гвардию? Но генерал Лавестин еще не командует ею! Рассчитывать на армию? Но генерал Неймайер в Лионе, а не в Париже! Можно ли поручиться, что он двинет свои войска на помощь Собранию? Откуда это известно? Что до Лавестина, — разве он не двуличен? Можно ли положиться на него? Призвать к оружию восьмой легион? Но Форестье уже не командует им. А
