как обстоит дело с пятым, с шестым легионом? Грессье и Овин, как известно, только подполковники — удастся ли им увлечь эти легионы за собой? Обратиться к комиссару Иону? Но подчинится ли он приказу, исходящему от одной левой? Он состоит при Собрании, следовательно, должен выполнять волю большинства, а не меньшинства. Все эти вопросы пока что остаются без ответа. Но если даже все они разрешатся, и притом успешно, — разве суть дела в успехе? Самое важное отнюдь не успех, а право. И в данном случае, даже если наши действия будут успешны, право не за нас. Чтобы арестовать президента, нужен приказ Собрания, а мы заменили бы этот приказ насильственными действиями левой. Захват и взлом: захват власти, взлом закона. Теперь предположим, что будет оказано сопротивление; мы стали бы проливать кровь. Нарушение закона влечет за собой кровопролитие. Что же все это, в общей сложности? Преступление.
— Нет, нет, — воскликнул он, — это — salus populi. [38] — И докончил:
— Suprema lex. [39]
Я возразил:
— Не для меня, — и решительным тоном продолжал: — Даже ради спасения целого народа я не убил бы и ребенка.
— Катон пошел бы на это.
— Иисус не пошел бы.
Я прибавил:
— За вас — весь древний мир. Вы правы с точки зрения греков и римлян, я прав с точки зрения человечества. Кругозор людей нашего времени шире кругозора древних.
Настало молчание. Он первый прервал его:
— В таком случае нападающей стороной будет он.
— Ну что ж!
— Сражение, которое вы дадите, проиграно заранее.
— Возможно.
— И для вас лично, Виктор Гюго, эта неравная борьба может кончиться только смертью или изгнанием.
— Я тоже так думаю.
— Смерть наступает мгновенно, изгнание длится долго.
— Придется привыкнуть к нему.
Он продолжал:
— Вас не только подвергнут изгнанию; на вас будут клеветать.
— К этому я уже привык.
Он настаивал:
— Знаете ли вы, что говорят уже и сейчас?
— Что именно?
— Будто вы раздражены против него за то, что он отказался назначить вас министром.
— Но вы-то знаете…
— Я знаю, что было как раз наоборот: он предложил вам портфель, а вы отказались.
— Ну, значит…
— Будут лгать.
— Пусть!
Он воскликнул:
— Итак, благодаря вам Бонапарты возвратились во Францию[40] — и вы будете изгнаны из Франции одним из Бонапартов!
— Кто знает, — заметил я, — не сделал ли я тогда ошибку? Возможно, предстоящая несправедливость будет актом справедливости.
Разговор снова прервался. Затем он спросил меня:
— Будете ли вы в силах перенести изгнание?
— Постараюсь.
— Сможете ли вы жить вдали от Парижа?
— У меня будет океан.
— Вы думаете поселиться на берегу моря?
— Я так предполагаю.
— Унылое зрелище!
— Величественное!
Помолчав, мой собеседник сказал:
— Послушайте, вы не знаете, что такое изгнание, а я знаю. Изгнание ужасно. Нет, я никогда не соглашусь снова претерпеть его. От смерти нет возврата в жизнь. От жизни на родине нет возврата в изгнание.
Я ответил:
— Если понадобится, я пойду в изгнание, и не один раз.
— Нет, лучше умереть. Расстаться с жизнью нетрудно, но расстаться с родиной…
— Увы! — докончил я. — Это значит — лишиться всего.
— А тогда к чему соглашаться на изгнание, если можно избежать его? Что же вы ставите выше родины?
— Совесть.
Мой ответ несколько озадачил его. Он помолчал, но затем возобновил спор.
— И однако, если вдуматься, — ваша совесть одобрит вас.
— Нет.
— Почему?
— Я уже сказал вам. Моя совесть такова, что ничего не ставит выше себя самой. Я чувствую ее главенство над собой, как утес мог бы чувствовать сооруженный на нем маяк. Жизнь — бездна, и совесть освещает ее вокруг меня.
— Я тоже, — воскликнул он, и здесь нужно отметить полнейшую искренность и убежденность его речи, — я тоже чувствую и вижу свою совесть. И она одобряет меня. Может казаться, что я предаю Луи; нет, я оказываю ему величайшую услугу. Помешать ему совершить преступление — значит спасти его. Я всеми средствами пытался это сделать. Остается одно — арестовать его. Обращаясь к вам, действуя так, как я действую, я составляю заговор против него, и вместе с тем в его пользу, против его власти — и за его честь. Я поступаю правильно.
— Это правда, — сказал я, — вами руководит благородная, возвышенная мысль.
Я продолжал:
— Но у каждого из нас свой долг. Я мог бы помешать преступлению Луи Бонапарта, только сам став преступником. Я не хочу ни повторения Восемнадцатого брюмера для него, ни повторения Восемнадцатого фрюктидора для себя. Пусть лучше я буду изгнанником, чем гонителем. Я могу: или совершить преступление, или дать Луи Бонапарту совершить его. Что до меня, я не пойду на преступное дело.
— Тогда вы пострадаете от его преступления.
— Я готов пострадать от него, но не хочу стать преступником.
Подумав, он сказал мне:
— Пусть будет так. — И прибавил: — Быть может, мы оба правы.
Он взял рукопись мемуаров своей матери и вышел.
Было три часа утра. Наша беседа длилась больше двух часов. Я лег спать только после того, как записал ее.
XI
Борьба кончена, начинается испытание
