с Кевином время было просто приятно. С ним можно было поговорить. Правда, это и раньше не представляло больших трудностей, но теперь Кевин гораздо охотнее отдавался беседе.
В бассейне он плавал теперь, как чемпион, летя по воде, словно по воздуху. Кевин любил выкладываться. Да и в мяч он стал играть лучше прежнего. Это была полоса побед, и ширилась она как будто без усилий с его стороны. Просто все происходило само собой. Наконец очередь дошла и до софтбола. Скрытный удар, отличное чувство игры, мощный напор на линии – все эти таланты с неизбежностью постигли нашего влюбленного. Теперь он делал сорок три из сорока трех и на площадке его величали не иначе, как «мистер Тысячник» или «реактивная бита». Кевин смеялся, он не относился с излишней серьезностью к своему победному шествию, и от этого его успех еще возрастал.
А когда рядом была Рамона… В то утро на раскопанном перекрестке, где они отправляли общественные обязанности, Кевин понял, что значит для любящего сердца, когда его вторая половинка рядом. Района была здесь, стоило лишь оглянуться; он мог посмотреть на нее, когда захочет, – вот она, грациозная, сильная, даже не представляющая себе, до чего прекрасна. А когда она смотрела на него, он знал, что ее глаза говорят: «Я все помню. Я твоя!»
Бог мой! Это была любовь.
Для Дорис дни после той вечеринки были отмечены немыслимо затянувшимся тяжким похмельем. Она чувствовала себя тошнотно, плохо понимала, где находится и что вокруг происходит, была крайне раздражительна. Однажды вечером, когда Хэнк поднялся к ужину, она зло произнесла:
– Черт возьми, Хэнк, тебе всегда удается влить в меня раз в десять больше проклятой текилы, чем я могу выпить. Зачем ты так поступаешь?
– Ну… знаешь, – ответил Хэнк, моргая с застенчивостью идиота, – я всегда стараюсь жить по правилу древних греков, гласящему: «Умеренность во всем».
– Это у тебя такая умеренность? – воскликнула Дорис, чувствуя, как из глубины желудка поднимается тошнота.
Все сидящие за столом просто взвыли от восторга, услышав новую теорию Хэнка.
– Умеренность во всем! – смеялся Рафаэль. – Молодчина, Хэнк, это ты в самую точку! Надежда подала голос:
– Однажды я была на Родосе – там, где родилась эта фраза. Автор мысли – Клеобул, а высказал ее он в 650 году до нашей эры. В путеводителе, который я купила, был дан такой перевод: «Мера есть во всем хорошем».
– Тоже колечко, да не то же, – усмехнулся Андрее.
– Что за чушь ты болтаешь, Хэнк? – продолжала сердиться Дорис. – Неужели воздержанность во всем подразумевает уничтожение двадцати пяти бутылей ужасающей текилы?
– Ну, понимаешь, когда говорят – умеренность во всех вещах, то среди этих вещей непременно подразумевают и саму умеренность. Ты проникаешь в мою мысль? Чтобы было понятнее, скажу так: иногда надо немного доходить до сумасшествия.
Затем явился Том; после ужина он и Дорис приступили к разбору записей, которые Дорис утащила со своей работы.
Том покрутил головой:
– Тут почти все, похоже, зашифровано. Конечно, может быть, они воспользовались простым шифром. Но если это засекречено путем дополнительного кодирования, тогда черта с два мы чего добьемся. – Дорис сердито нахмурилась. – Это во-первых, – продолжал Том. – А во-вторых, даже если мы расколем код и все будет расшифровано, для меня эти записи так и останутся загадкой. Я не бухгалтер-аналитик. И до пенсии не был им.
– Я подумала, что, может быть, вы усмотрите какие-то следы, зацепки… – промолвила Дорис. Запал ее понемногу испарялся.
– Ну, допустим, смогу. Но, понимаешь, твой приятель Джон, похоже, не был допущен к секретам фирмы, тем более если она замешана в сомнительных делишках. Видно у него не слишком высокая форма допуска.
– Дер-рьмо! – раздельно произнесла Дорис. – Кой черт дернул меня схватить именно эту папку!
– Ты меня спрашиваешь?
Надежда задумчиво взглянула на Тома:
– А не осталось у тебя друзей в Вашингтоне, кто смыслил бы в подобных делах?
Том довольно долго переваривал идею, затем открыл рот:
– Может быть, и остались. Надо позвонить. А вы пока рассортируйте кипу – в одну сторону то, что на человеческом языке, в другую шифровки. Если, конечно, поймете разницу.
– И все-таки у Джона очень высокая форма допуска, – сказала Дорис, принимаясь за бумаги.
Том лишь покачал головой и пошел к видеофону. Некоторое время он беседовал с миниатюрной седой негритянкой, сидевшей откинувшись на спинку кресла; затем на экране появился длинный мужчина с блестящей лысиной. Несколько разговоров Том провел с пустым экраном. Как всегда бывает, когда обновляются старые, давно забытые знакомства, дело не обошлось без курьезов:
– Привет, Нильфония, это я, Том Барнард.
– Привет, с какого ты света? Я была уверена, что ты умер.
В общем, очень мило. Под конец Том долго разговаривал с сильно законспирированной женщиной – экран был темен. Несколько раз беседа прерывалась смехом.
– Да ведь это займет несколько часов, – говорил Том. – У нас тут тысячи страниц!
– Это твоя проблема, – был ответ. – Действуйте. Если хотите облегчить нам работу, шлите все страницы подряд. Присобачьте их как-нибудь перед экраном, а я со своего конца сфотографирую. Сейчас схожу
