острыми лучиками-щупальцами. Кевин и Рамона рука об руку брели по щиколотку в теплом песке. Внизу, на самом берегу, костер лизал края бетонной ямы; желтые сполохи высвечивали силуэты мальчишек, выставивших в огонь сосиски, которые они нанизали на распрямленные проволочные вешалки для одежды. Оттеснив сырой дух водорослей, донесся острый смешанный запах жареного мяса и баллонного газа. Волны подбегали к берегу под углом, спешили на сушу, все в пенных завитках, и с шипением отступали, оставляя после себя пузыри на мокром песке. «Раз, только лишь раз был наш радостный час…» – крутились в голове слова.
Около устья речки Санта-Ана они остановились. Вышка, на которой днем сидят спасатели, трудилась даже ночью. Стояла, слепо вглядываясь в мерцающую бликами темную даль вод. Кевин с Рамоной забрались наверх по семи деревянным ступеням – их спасатели преодолевают одним прыжком. Сидели на влажной крашеной фанере, смотрели на волны и целовались. У Кевина закружилась голова. Они улеглись и продолжали ласкать друг друга, пока все вокруг не исчезло. Как хорош шум прибоя. Снова потянуло жареным мясом.
– Голоден?
– Очень.
Неспешно крутя педали по пути к «Крабовой палочке», Кевин вслушивался в себя и находил, что так замечательно ему еще никогда не было. Счастье было таким полным, что, казалось, Кевин физически осязает его.
С волчьей прожорливостью Кевин умял салат, хлеб и крабьи ноги. Белое вино побежало по жилам не хуже текилы Хэнка. Все время вспоминались руки Рамоны, обнимающие его, и ее губы, когда он целовал их. Ах, Рамона!
Под конец ужина они заказали кофе, сидели и больше молчали, нежели беседовали, сосредоточившись на том, что принадлежало только им – им двоим, что выдержало проверку многолетней дружбой. Они выделяли это чувство, отфильтровывали его от других; праздновали свою любовь.
Прохлада ночи окружала их, неторопливо ехавших до дома почти час по резервной полосе ньюпортской трассы. Рамона была впереди, ведя Кевина в Фэрхевен, к своему дому, стоявшему за планерной площадкой, старинному квадратному жилому блоку, ныне переделанному. Они поставили машины в стойла; Рамона взяла Кевина за руку и повлекла в дом, через двор мимо бассейна, наверх по лестнице на внутреннюю балюстраду, за угол и снова наверх, в свою комнату.
Кевин никогда не был у Рамоны. Небольшая квадратная, под стать дому, комната, достаточно просторная для двоих, располагалась в самом конце этого крыла здания, как в башенке, так что окна глядели на все четыре стороны.
– Ох ты, прелесть, – сказал Кевин, оценив архитектуру. – Здорово придумано.
Большая кровать в одном углу, письменный стол в другом; по обе стороны стола шли стеллажи. Пустые пространства между книгами тут и там указывали на недавний уход отсюда второго жильца. Кевин видел это, но не хотел замечать. Третий угол помещения был занят сооружением наподобие гигантского шкафа с двумя дверьми – ванная и кладовка. На полу валялась какая-то одежда, безделушки, в общем, всякая ерунда. Нижнюю полку стеллажа занимала стереосистема, но ей в тот вечер не повезло: Рамона не стала включать проигрыватель.
Они уселись на пол и опять целовались до одури. Нацеловавшись, растянулись там же, на полу, один подле другого, и начали потихоньку стаскивать одежду.
Кевин «плыл». На время кожа стала корой его мозга; кожей он мыслил, и все мысли его были осязательными. Затем что-то произошло, видимо, они прекратили ласкать друг друга, и Кевин увидел свои пальцы, запутавшиеся в черных волосах Рамоны, и ковер, на котором она лежала головой. Это место на ковре было светло-коричневым, с вытертым ворсом.
Женщина прошептала что-то почти беззвучно и задвигалась под Кевином. «Это Рамона, – думал он. – Рамона Санчес». Душевный импульс, который давала мысль, возбуждал его даже сильнее, чем физическое удовольствие, растекающееся по жилам, а вместе две эти вещи были… Он никогда раньше не ощущал такого. Вот почему просто секс был настолько… Кевин потерял мысль. Путешествуя с Рамоной по ковру, он уперся головой в стену и глухо стукался ею при каждом движении. Рамона слабо вскрикивала, когда он входил в нее, и это побуждало двигаться еще быстрее. Вот она яростно заметалась под ним, по-тигриному вонзив зубы в плечо… Он сжимал подругу в объятиях, стуча головой о стенку – бум, бум, бум; приближался тот самый последний миг, последнее движение. Дыхание его участилось, и неистово, беззвучно он шептал, и весь его организм кричал в такт движениям: Рамона! Рамона! Рамона!
Кевин лежал в ее жарких объятиях, и пот высыхал на спине. Зарывшись лицом в благоухающие черные волосы, касаясь губами теплого, такого нестерпимо упругого уха, он повторял – то ли вслух, то ли мысленно: «Люблю. Люблю». Сила собственных переживаний потрясла Кевина. Всю жизнь, думал он, его счастье было не больше чем животным удовольствием, как у кошки, растянувшейся под солнцем. Плотничанье на крыше при ветерке в ясный день, забивание хорошего гвоздя хорошим молотком. Замах битой и четкий звук мяча, стукающегося об нее. Животные ощущения – чем они плохи сами по себе? Но сейчас в Кевине что-то изменилось, и, неспособный ясно выразить это «что-то», он все же чувствовал, что никогда не станет прежним. Да он и не хотел возвращаться назад; он попал в совершенно новый мир. Так думал Кевин, лежа на старом рыжем ковре рядом с любимой, упираясь головой в стенку.
– Пойдем на кровать, – прошептала Рамона.
Кевин сел и наблюдал, как она встает и направляется в ванную. Какое чудесное, крепкое тело!
Она вернулась, подняла Кевина и повела к кровати. Сбросила покрывало; они залезли в постель и накрылись простыней. Простая эта реальность, незамысловатая домашность наполнили Кевина новыми силами, и снова весь мир отступил куда-то, и наступила любовь, но теперь она не была всепоглощающей, оставляя место игре. Они прыгали на кровати, как на батуте, и накатывались друг на друга. Все внутри пело – вот он, самый радостный час!
Та их ночь на холмах была все же очень странной; Кевин даже не знал, как о ней думать. Может быть, виновата магия, проникшая лишь раз в его жизнь, влияние Марса; а вдобавок – текила Хэнка, да и сами полынно-шалфейные холмы, опьянявшие просто своим присутствием. Но сегодняшняя ночь – самая обычная, и постель Рамоны – тоже обыкновенная, с белыми простынями, на которых ее чудесное тело кажется темным, как патока, и таким же ароматным, сладким, и невозможно отлепиться… И все такое реальное – вот он и вот она, и она лежит рядом, одна стройная нога поверх его ног, другая спряталась под простыней. Действительность. Ночная реальность любви.
Дыхание Рамоны стало медленным.
– Помнишь Качельное дерево? – произнесла она сонным голосом.
