— Так зачем говоришь? — Она была несколько уязвлена, но не ощущала ни раздражения, ни обиды.
— Потому что я снова хочу быть с тобой, но уже ради тебя.
Музыка смолкла. Сен-Жермен оглянулся на музыкантов.
Те собирали свои инструменты. Падмири взяла его за руку.
— Ты говорил такое кому-нибудь прежде?
Сен-Жермен нахмурился.
— Она умерла.
— Какой была эта женщина?
— Не все ли равно?
— Нет, — сказала Падмири. Она не испытывала любопытства: ей просто хотелось понять, что тревожит его.
Тонкие длинные пальцы, лежащие в ее руке, чуть напряглись.
— Это было около года назад, в Китае. Там мне встретилась одна женщина. Мы стали любовниками. Чуть позже монголы убили Чи-Ю.
Он протянул Падмири свободную руку и был странно обрадован, когда та сжала ее.
— Лаская тебя, я не думал о ней, но… пытался избавиться от воспоминаний.
— Примирился ли ты с ее смертью? — спросила она ровным тоном, скрывая толкнувшийся в грудь холодок.
— Примирился ли я с ее смертью? — машинально повторил Сен-Жермен. — Что тут сказать? Я продолжаю жить. Чи-Ю умерла. Эта тема себя исчерпала.
— А ты?
— Я? — Он был явно обескуражен вопросом.
— Ты ведь, я думаю, порождение Шивы, пережившее смерть и отвергнувшее ее, верно? — Сделав подобное предположение лет пятнадцать назад, Падмири пришла бы в неописуемый ужас. Теперь же она, казалось, не ощущала и страха.
Ответ не подтверждал ничего, но в нем не содержалось и отрицания.
— Нельзя сказать, что я сам выбирал свою долю, — тихо произнес Сен-Жермен, отворачиваясь и глядя в сторону. Тускнеющий солнечный свет окантовал его профиль: лоб, скулы, нос, подбородок, наклон мощной шеи. Когда он снова заговорил, ровные мелкие зубы его словно окрасились кровью. — Она должна была стать такой же, как я. Помешали монголы.
— А я? — Падмири вдруг захотелось утратить слух. Она боялась того, что ей ответят.
— Нет, — покачал головой Сен-Жермен. — В этом нет ни малейшей нужды. Ты полностью в своей воле.
На сердце ее вдруг стало легко, в висках застучали вопросы, но Падмири ограничилась лишь одним:
— Ты сказал, что хотел с моей помощью убежать от воспоминаний. У тебя это получилось?
Он придвинулся к ней.
— Да. Я ничего не забыл, но… боль утраты утихла. — Он высвободил руки, но лишь для того, чтобы взять в ладони ее лицо. — Ты прощаешь меня?
— За что? — Падмири поднялась со скамьи и отошла к опустевшей террасе. — За то, что она была с тобой прежде? За то, что тоска по ней толкнула тебя на поиски достойного ее памяти утешения? За ласки, какими ты меня одарил?
— Нет, — сказал Сен-Жермен, не двигаясь с места. — За самое себя. За мой обман, который не был невольным.
Она продолжала смотреть на него, но взгляд ее сделался отстраненным. Так смотрят, подумалось ему вдруг, с расстояния в тысячу миль.
— Со мной все иначе. У меня своя точка зрения на многие вещи. Правда, нельзя сказать, что она не подводит меня.
— Да, — кивнул Сен-Жермен, — я понимаю.
— Когда разгорелась резня, весь лоск просвещенности с меня сполз. Я умирала от ужаса, а мои близкие гибли от рук палачей. Потом все кончилось, но раны не заживали. Я выла от горя, я все перепробовала, но не сыскала забвения и в плотских утехах. Могу ли я после этого тебя осуждать? — Из глаз ее брызнули слезы, она нетерпеливо смахнула их кулачком. — Потом мне под руку подвернулись некоторые западные трактаты. Там говорилось об искуплении. В этом понятии я увидела больше смысла, чем в нашей карме, где все людские боли и радости подверстываются к равнодушному круговращению колеса. — Падмири в сильном волнении взошла на террасу и опять повернулась к нему. — Почему я должна на что-то оглядываться, когда мне хочется твоей близости? Почему меня должно волновать, что ты о ком-то скорбишь? Разве у каждого, кто достиг мало-мальски зрелого возраста, нет своих призраков за спиной?
Призраки? Сен-Жермен содрогнулся. Каждый из призраков в его памяти имел свою плоть, свою кровь. Воспоминания не стирались, не бледнели, не исчезали. Он не умел забывать.
— Сейчас уже не имеет большого значения, что ты собой представляешь, — продолжала Падмири, словно не замечая его замешательства. — Но знай, что это меня смутило бы какой-то месяц назад. Если бы я предвидела, что может произойти, еще до того, как ты появился в моем доме, тебе, полагаю, было бы отказано в гостеприимстве. — Она гневно вскинула подбородок. — И даже потом, случись мне разгадать твою тайну без… скажем так, некоторой помощи с твоей стороны, я бы, не мешкая, указала тебе на дверь! Так кто же и перед кем виноват? — Голос ее упал, теперь в нем угадывалась усталость. — Понимаешь ли, ты не единственный, кто посвятил себя служению Майе. Она самая убедительная из богинь.
Миг — и что-то тяжелое легло ей на плечи. Руки ее сомкнулись у него за спиной.
— Падмири, — прошептал Сен-Жермен, словно бы заклиная ее именем то, что происходило и в них, и вокруг.
Их поцелуй длился и длился. Прошла вечность, другая, потом из глаз женщины хлынули слезы — крупные, беспричинные, вымывающие холодные льдинки, затаившиеся в глубинах ее существа. Ей делалось все теплей, а она все рыдала, не в силах остановить облегчающий сердце поток. Сен-Жермен терпеливо ждал, и Падмири была ему благодарна: ей хотелось отплакаться на долгое время вперед.
— Ты хорошо плачешь, — сказал он, когда его довольно невежливо оттолкнули. — Мне остается только завидовать: у меня не бывает слез. Можешь и дальше, если захочешь, делать это при мне.
Она улыбнулась, утирая глаза.
— Нет, с этим покончено. Не знаю, что со мной было. — Голос ее звучал приглушенно. Внезапно ей захотелось остаться одной. Пойти к себе, привести в порядок лицо, постоять возле Ганеши. Его слоновья лопоухая голова всегда вселяла в нее спокойствие. Ганеша — бог благосклонный и мудрый. Он непременно даст ей добрый совет.
Сен-Жермен, словно бы заглянув в ее мысли, кивнул.
— Я буду в лаборатории. Если решишь, что я тебе нужен, дай знать о том Руджиеро.
— Руджиеро? Где же я его разыщу?
Он посмотрел на нее как на глупенькую девчонку.
— В твоей людской вечерами толкутся рабы. С ними порой засиживается и Руджиеро. Если ты велишь принести тебе из библиотеки что-нибудь редкое, мой слуга все поймет. Если распоряжения не последует, все пойму я.
— Рахур, придворный брамин, увидел бы в этой хитрости еще одно проявление Майи.
— Рахур верит и в колесо. И в то же время заявляет, что притязания мусульман оскорбляют богов. Если всем в человеческой жизни ведает колесо, что в том оскорбительного? — Сен-Жермен усмехнулся. — Падмири, Падмири, не играй с собой в прятки. Рахур тут ни при чем.
Падмири вздохнула.
— Как у тебя все просто. Нет-нет, не спорь со мной. — Она отступила к дверям. — Если ты сейчас что-нибудь скажешь…
Он показал жестом, что будет молчать.
— Мне надо побыть одной.
Молчание.
