Тьма над Лиосаном

износились.

— Надо бы. Да где их возьмешь? — отозвался тот тоном, каким обращаются к слабоумным.

— Я могу их изготовить для вас, — невозмутимо сказал Сент-Герман. — В благодарность за разрешение воспользоваться вашей цитрой.

— Если сумеете, что ж.

Беренгар покосился на Пентакосту. Та не ответила на его взгляд, пожирая глазами элегантного, затянутого во все черное музыканта.

— Вот и прекрасно, — отозвался рассеянно Сент-Герман, размышляя, какую мелодию выбрать. Лидийский строй цитры несколько ограничивал его в выборе. Впрочем, песня, какую напел ему восемь столетий назад Гай Плиний Младший, вполне этому строю отвечала. Он вскинул инструмент и запел, сам наслаждаясь дивной и замечательно выверенной ритмикой латинских стихов.

В ночи есть особая сила,
которая дню не дана.
Сребрится в сиянье эфира
объятая негой луна.
Пускай наша жизнь быстротечна,
нам может с тобою помочь
продлить ее танец беспечный
бездонная дивная ночь.

Беренгар неприметно для всех кусал в ярости губы. Он сидел, сложив на груди руки и придирчиво склонив голову, показывая тем самым, каким тяжким испытанием для его нежного слуха являются вокальные упражнения чужака. Но делать это было весьма нелегко, ибо его поневоле завораживали и звучный голос певца, и уверенное искусное обращение с цитрой, и чарующая мелодия исполняемой им песни. К тому же сын Пранца был образован и знал латынь. Возможно, не в совершенстве, но все же достаточно, чтобы понять, о чем поет Сент-Герман.

Лишь ночь нам несет утешенье,
дневные заботы гоня,
даруя нам радость сближенья,
мерцанием звездным маня.
День блеском своим ослепляет,
день нас норовит обокрасть.
Но к ночи опять оживает
в сердцах наших нежная страсть.

О чем поет иноземец, понял наконец и брат Эрхбог.

— Что за кощунство! — возопил он, брызжа слюной и тыча в исполнителя пальцем. — Этому человеку не подобает тут находиться! Он нечестивец! Он воспевает праздность, похоть, бесстыдство! Ни один добрый христианин не должен внимать ему, дабы не осквернить свою душу! Он прославляет грех!

— Что прославляет? — спросила Винольда, которая, как и большинство обитателей крепости Лиосан, абсолютно не знала латыни.

— Да, — вызывающе улыбаясь, поддержала ее Пентакоста. — Растолкуйте-ка нам, о чем он поет.

— О грешном, о сугубо мирском, — отозвался брат Эрхбог. — Большего я не могу вам сказать. Все, о чем он поет, непристойно.

По залу пронесся невнятный шепот, но никто не осмелился оспорить монаха. Никто, кроме самого певца.

— Эту песню сочинил один мой друг, человек очень известный и очень достойный, — хладнокровно сказал Сент-Герман.

— Да? — удивился монах. — Все равно он бесстыдник!

— Позвольте ему закончить свое выступление, достойный брат, — спокойно произнесла Ранегунда. — Ведь слова в песне латинские, и никто, кроме вас, их тут не понимает. К тому же он иноземец, не удивительно, что его песни не походят на наши. Пусть допоет.

— Конечно! — воскликнула Пентакоста, похоже, впервые за время своего пребывания в крепости согласившись с золовкой. — Ничего страшного не случится. Пускай допоет.

Спорить с первыми дамами крепости брату Эрхбогу не хотелось, да и резоны их были достаточно основательными, но он все же счел нужным сказать:

— В песне этой воспевается ночь, а ночь — время демонов и мертвецов. — Он истово перекрестился. — Но, как тут было сказано, этот человек и впрямь иноземец. — Сухой палец монаха описал в воздухе замысловатую линию, а глаза опять отыскали певца. — Пусть допоет, но сочинителя песни следует привести к вере Христовой, дабы он чистосердечно покаялся и ничего подобного более не писал.

— Уже не напишет, — заверил Сент-Герман. — Как это ни прискорбно, он умер, и, признаться, довольно давно.

Услышанное несколько смягчило монаха.

— Не сомневаюсь, что он уже послужил растопкой для адских печей, ибо за подобные песенки в рай его не допустят. Ночь опасна, порочна. Воспевающие ее прославляют греховность.

Сент-Герман кивнул с еле приметной долей иронии, потом перекрестился, правда в греческой, а не в римской манере, и обратился к Ранегунде:

— Герефа? Должен ли я продолжить?

Ранегунда решительным жестом выразила согласие.

— Да.

Ей может довериться каждый,
кого зной дневной обожжет.
Она утоляет все жажды
и тайны свои бережет.
Она всем возлюбленным рада
и гонит сомнения прочь.
Она мой оплот и услада,
бездонная дивная ночь.

Когда Сент-Герман умолк, еле слышно пощипывая струны цитры, в зале на какое-то время воцарилась полная тишина. И песня, и ее исполнение понравились многим, особенно женщинам, но присутствие брата Эрхбога не давало слушателями выразить свое одобрение чем-либо, кроме благоговейного восторженного молчания. Геновефа тихо плакала, а Хрозия, сидевшая рядом, раскраснелась, как цветок, название которого было включено в ее имя.

Правда, воины во главе с капитаном казались несколько озадаченными, и Сент-Герман, заметив это, сказал:

— Я знаю другую песню. Она вам понравится больше. Ее написал один император, прославляя мощь своих войск. Вот, послушайте…