каменную крепость, ноги яво не заденут, струни не зазвонят, кобели не залают, соловьи не запоют. На племянниц на родных наложу смертельный сон; двенадцать племянниц в смертельном сну спят и все они разлягавши и вси они распинавши, рубашки на их травчатые, скрозь рубашки видно тело, скрозь тело видно косья, сквозь косья видны мозги, как жаркий жемчуг пересыпается». Бабка наказывает строго, што «делай дело скоро, не пакости, не пролей крови; если ты прольешь кровь, нигди теби не бывать».
Пришел он, а одиннадцать дочерей царских, и вси они разлягавши, и вси они распинавши, — удержал он свое сердцо; пришел к 12-й сестры, спит она в белом браном пологу, и всих ее сестер сестра красивее в свите нет; как она сдохня от себя, так полог бранный себя, как она сдох возьмет в себя, белый бранный полог прелягается к сиби. Не стерпело серце, приздынул он бранной полог, царску дочь обнасильничал ю скоро. Выходит он с белого браннаго пологу, на столи — чернило и бумага, он написал скорописаную запись, што «кот тут был и молоко пил, и стола не закрыл».
Взял молодецкие яйца, пару, для своих родителей, положил в правой карман, обкатился обы, и с конем, живой водой, одны задний шипы не хватили воды, вткнул шпорам под бока резваго коня, — как скочил через крепость, задел шипами за струну. Струны эти вси зазвенели, соловьи запели, кобели залаяли, цярские доиери вси выстали, прохватилась главна доць Настасья:
— Кровь пролита, и рубашка в кровь замарана! Какой был хитрец, я ничего не слышала. Ставайте, сестры любезные, поедем в погону.
Кака была поляниця нетленная, недосуг было разглядывать скорописные записи. Иван-царевич утекал на бабкином добрыим кони, только леса гнутся, а конь бежит, што птиця летит, а 12 сестер вси вслед. Приезжат Иван-царевич к бабки-задворинки, отдават коня, берет другого. Бабушка-задвор-ница наказыват:
— Коль можь, рой записки на ходу, пиши в записках: «Хто меня догонит, того до смерти за…у».
Роет записки, задние сестры увидали на ходу записки, разглядели, строго:
— Какой-то Иван-царевич у…т сестру да у…т нас, если догоним.
Возвратились одиннадцать сестер вси взад, 12-я сестра, которая была главная и им была оппакощена, тая не спрашиват ничего, гонится вслед. Соединились у второй бабушки:
— Постой, царский сын, ты мни будешь дрогоценный муж, ты меня оппакостил, оставил мни два яблока, два сына любезных.
Отвечал Иван-царевич, што «ты умно сделала, поступила со мной как следует. Приезжай ко мни через год, привози двух сыновей» (сичат двоинку заковырнул с одного разу). Отвечала царская дочь ему, што «приеду на двенадцати кораблях, и вси будут наполнены приданаго живота». Распростились оны прикрасно.
Иван-царевич поехал домой, а Настасья-царевна — в Подсолнешное царство, свиданье сделать через год. Поехал Иван-царевич домой, приезжает недалеко от дому, напала на него большая тягость, захотел он приуснуть на зеленом лугу. Спускает своего конька-горбунка, роскинул белый шатер, свалился на чесной покой, заснул долгонько.
Поехал родной брат Степан, зашел без всякаго докладу в белый шатер, оглядел, и зашел в правой карман, и взял молодецкие яйца, и увез впереди родителям, оммолодить своих родителей.
Приезжает Иван-царевич домой, и так он не весел. Спрашиват его родитель:
— Отчего ж ты, Иван, не весел?
Отвечает Иван-царевич, што «я был в Подсолнешном гради и добрался до молодецких яиц. Хто вас, родители, оммолодил?». Государь и отвечает, што «нас оммолодил Степан». Обротился Иван-царевич жалкими словами своему отцю и матери, што «я был в Подсолнешном граде и достал молодецкие яйца, и родители стали молоды». Не взял от его внимания царь.
— Вам известно будет, — отвечал Иван-царевич.
Церез год и является жена на 12-ти кораблях с грузом. Государь отправил сыновей, и из трех котораго признает хозяином.
— Старший сын Василий, стретай государыню-цярицю во всём фрунти.
Государыня его не признает, што «это не мой возлюбленный, не этот оставил мни два голуба». Отправляет государь сына Степана. Него не признала:
— Это не мой возлюбленный, не драгоценный муж.
На третий раз отправляет Иван-царевича; является в самой простой одежи, вилла государыня, — цярска дочь брала его за руки белый, целовала его в уста сахарный:
— Это мой муж возлюбленный, он оставил мни два голуба.
Стретил ю Иван-царевич за любовь, корабли поставил на место, вывел государыню в свои покои, выгрузили цярские трои слуги корабли, и потом повирили родители, што «Иван-царевич нас оммолодил, и он достал молодецки яйца, когда возвратился с Подсолнечнаго граду».
Пожила невеста полгоду, не полюбилось ей в эфтом царстве, и уезжает она в Подсолночное царство с своим с драгоценным мужем и к своему белому цярю. Стали жить в своем Подсолнечном граде и забыли все мужа царство, не бывая на своей стороне. Привыкнул к Подсолнечному граду, к теплой стороны и тогда будут жить хорошо.
Перед нами полный набор «гиперборейских реалий»: Подсолнечное царство, летательные способности людей и животных (Конек-горбунок), молодецкие яйца (коим соответствуют также мололильные яблоки других русских сказок и золотые плоды из сада древнегреческих Гесперид, живших, как известно, в Гиперборее) и т. д. и т. п.
Очень популярна была в свое время на Руси была и сказка о Еруслане Лазаревиче, которая вдохновила некогда молодого Пушкина на создание бессмертной поэмы «Руслан и Людмила». Принято считать: сюжет сказки заимствован — то ли с Востока, то ли с Запада. Такой разброс мнений свидетельствует прежде всего о неуверенности литературоведов и шаткости их позиций. Проводились, в частности, параллели между русской сказкой и сказаниями о Рустеме (Рустаме), включенными в многотомный эпический шедевр «Шахнаме» великого персидского поэта Абулькасима Фирдоуси (ок. 940– 1020 или 1030). Нелепей ничего не придумаешь: как будто поэма сия знакома была широким и в основном неграмотным слоям русского средневекового общества. И почему-то никто не захотел понять простой истины: русская сказка о Еруслане Лазаревиче и персидские сказания о Рустеме (Рустаме) происходят из единого источника. Источник этот, несомненно, очень древний, восходящий ко временам индоевропейской этнолингвистической и социокультурной общности, которая в основном совпадает с гиперборейской эпохой.
Впрочем проницательнейший русский мифолог А. Н. Афанасьев совершенно точно указал на общеиндоевропейские архаичные корни русской сказки, заметив попутно, что лубочная версия сказки является «одной из любимых у грамотного простонародья». Афанасьев писал о сказке: «<…> Несмотря на встречающиеся в ней чуждые нам имена (Еруслан, царь Кар-таус, вещий конь Араш) и на очевидное влияние на ее состав приемов письменной литературы, в сказке о Еруслане есть много прекрасных эпических выражений и тех обычных сказочных мотивов, какие составляют
Вот почему совсем не удивительно, что в некоторых эпизодах русской сказки явно слышны отголоски далеких доисторических времен и явственно обнаруживаются соответствующие реалии. Лолжно быть, читатель помнит, как заканчивается сказка? Еруслан Лазаревич оставляет свою законную жену Анастасию и устремляется в Солнечный город — столицу Девичьего царства, где властвует самая прекрасная из дев — царевна Поликария. Налицо несомненное сходство между Солнечным градом русских амазонок и гиперборейским Подсолнечным государством, о котором говорилось выше.
Гиперборейские отголоски в русском северном фольклоре встречаются во множестве. Взять хотя бы немеркнущий образ Конька-горбунка из записанной Пришвиным сказки, на котором Иван-царевич летает в Подсолнечное гиперборейское царство. Как видим, этот сюжет был достаточно распространен на Русском Севере еще в начале XX века. В свою очередь Петр Павлович Ершов (1815–1869) создавая свою знаменитую стихотворно-литературную обработку, постарался бережно сохранить и включить в текст
