между высказыванием и смыслом, их полярность. Говорю одно, а имею в виду другое. Ироническое высказывание приобретает форму положительной характеристики, похвалы. Обращаясь к ослу, вопрошают: 'Откуда, умная, бредешь ты голова?'; 'Посмотрите, каков Самсон!' — указывают на тщедушного, слабого мужчину.
Самоирония чаще принимает вид уничижительной характеристики: 'Ай да Пушкин, ай да сукин сын!' — это Александр Сергеевич о себе.
Ирония может выражаться не в противоположности, она как бы обходит прямое выражение, прямое ругательство. Томас Манн говорил о 'лукавой непрямоте иронии'. Фрейд это показал в английском анекдоте. В вопросе 'А где же Спаситель?' нет прямого выпада против тщеславных дельцов.
Позднеримский философ Климент Александрийский указывает на то, что целью иронии является 'возбудить удивление, довести слушателя до раскрытия рта и онемения'… (Ирония, 1962, с.317). Истина через нее никогда не преподается. Это 'раскрытие рта' вызывается неожиданностью соединения несоединимого, игрой слов.
Вторая часть высказывания Климента удивительно перекликается с афоризмом едва ли не самого глубокого классика этой темы Кьеркегора: 'ирония как отрицательность есть не истина, а путь' [Цит. по: 61, 1972, с.103–104]. Для психолога такое определение иронии указывает на то, что главная функция иронии не содержание, а оценка содержания. При этом оценка уничтожающая, принижающая содержание, относительно которого происходит ирония. Можно сослаться на Томаса Манна, что 'ирония — главный фермент переваривания действительности'. Было бы что переваривать. Ирония не создает истину, истина всегда позитивное знание; знание, которое должно задержаТься, знание, на котором нужно остановиться. Ирония — это всегда отрицание, неукорененность ни в одной позиции.
Едва ли не самый глубокий представитель немецкого романтизма Новалис писал: 'Совершенный человек должен одновременно жить и во многих местах и во многих людях. Он должен быть неизменно связан с широким кругом лиц и разнообразными событиями. Тогда только можно говорить об истинном, грандиозном духовном начале, которое делает человека подлинным гражданином мира и в каждое мгновенье его жизни возбуждает
J
его при помощи благодетельных ассоциаций, придает ему силы и светлое настроение благодаря осмысленной деятельности' [Цит. по: 32, с.77].
Одновременно жизнь 'во многих местах и во многих людях' — это, как писал Ф.Шлегель, умение 'настроиться по желанию философски или филологически, критически или поэтически, исторически или риторически, на античный или современный лад, совершенно произвольно, подобно тому, как настраивают инструмент, в любое время и на любой тон' [См.: 34, с.52], это умение возможно для обыденного сознания только в иронической игре, в ироническом дистанцировании от трагической задетости действительностью. Ирония — это всегда отрицание остановки, это нсу коре ценность ни в одной позиции. Иронизируя над одним предметом, который нас тлел, 'достал', мы рикошетом задеваем его противоположность. У Р.Музиля: 'Ироническое отношение к действительности означает, что в изображении клерикала задетым чувствует себя и большевик' [87, т. 3, с.720].
Иронизирующий — всегда философствующий. 'Философия есть истинная родина иронии' [34, с.52]. Ирония привносит в рациональное, в жестко логическое охватывание жизни момент игры, момент несерьезного отношения к тому, что слишком серьезно задевает человека. Ирония — это 'прекрасное в сфере логического' [34, с.52 |. Там, где я могу охватить действительность систематически, как железную логику, расписав, где причины, а где следствия, и там, где я погружен в действительность, не выделен из нее, там ирония не нужна. Иронический саботаж не нужен чистой рациональности и наивному поведению. Можно продолжить метафорическую интерпретацию иронии как пути: путь — это дорога, которая где-то начинается и где-то должна закончиться. Ирония — это, конечно же, выход, исход из начала, уже осуществленное начало. Ирония к предмету (началу, пункту А) есть свидетельство преодолеваемой зависимости от этого предмета. Предмет находился и еще находится в поле моего жизненного пространства, при этом он достаточно сильно структурирует это пространство. И в иронии я начинаю преодолевать эту зависимость от предмета. Ирония — это уже уход от зависимости, это уже некая ступень, некая степень свободы. Один берег покинут — это уже более спокойное, контролируемое отношение к тому, что я покидаю. Это уже не ругань, не прямая ин- венктива, не аффективная привязанность к предмету, человеку, но это все-таки еще непреодоленная связь, субъект иронии еще не самодостаточен, не автономен.
Т.Манн пишет, что ирония — это пафос середины. Она и модель, и 'этика' [35, с.604]. На наш взгляд, в иронии путь начат, но середина еще не достигнута (все мысли еще об оставленном доме), вторая половина пути — это мысли о предстоящем, о другом береге. Ирония — это еще неоторванность от детства. Это уже не детство, но и не зрелость взрослого.
Иронической середине еще далеко до той нулевой точки, которую выдающийся американский гештальтте- рапевт называл 'творческим предстоянием', которое есть 'пребывание в нейтральной точке континуума, в равновесии, но с осознанием — осведомленностью и заинтересованностью в развитии ситуации в обоих направлениях. Это — расположение к действию, без определения направления действия в ту или иную сторону' [44, с. 18]. Беспристрастное, заинтересованное внимание к противоположностям — это нахождение в нулевой точке — позволяет развить способность к собственной оценке, собственной позиции. Впрочем, это уже не ироническая позиция, не иронический саботаж.
Работа с иронией. Читатель уже, наверное, заметил, что весь наш пафос мы обращаем против защитных техник, предлагая элементы работы с ними по их минимизации. Первая наша реакция относительно иронии — это была обыденная, заученная, слишком человеческая реакция — зачем работать с нею, зачем избавляться, зачем уменьшать иронический пыл? Но профессионализм берет свое и мы не можем отказаться от попыток выработки общей тональности, общих установок к иронии.
Главное здесь — это вопрошание. Вопрошание себя, а не других. Поначалу вопросы для тех, в адрес которых иронизируют.
Как бы вам ни показалась обидной шутка в ваш ад- |пч и именно потому, что она показалась вам обидной, не спешите тут же, так же зло, как вам кажется, ответить.
Вопрос 'Почему он (она, они) так зло надо мной посмеялись?', нужно превратить в вопрос 'Почему я так сильно обиделся?', 'Что во мне так сильно обиделось, что во мне задето?', 'Именно над этим ли, что меня обидело, иронизировали мои обидчики?'. Ставя так вопросы, на спешите ни них быстро отвечать.
Постные последний вопрос как риторический к самому себе 'Л чего я, собственно, обиделся?'. Повторяем, вопросjtoiриторический, без ответа, без поиска почему, какая причина. Вы на них уже попытались ответить до этого.
Теперь варианты вопросов для тех, которые ирони- шруют над другими.
Первый вопрос к себе: 'Насколько убийственна моя ирония?'. Иногда на этот вопрос, исходя из анализа своих ощущений, трудно ответить объективно. Для этого вам нужно внимательно присмотреться к реакциям других на пашу иронию. Конечно же, если ваш собеседник не засмеялся от вашей шутки, это не обязательно означает, что он обиделся; вполне возможно, что он не понял ее. И дело может быть не столько в нем, сколько в шутке. Но, если шутка обидела, то нужно помнить, что у обиды различные проявления: ваш собеседник замолчал, неловко замолчали все, лицо собеседника 'окаменело', улыбка превратилась в гримасу, один побледнел, другой вспыхнул. Из неочевидных вербальных ответов: слова невпопад, длинные паузы и т. д. Впрочем иронизирующий может столкнуться с тем, что он и не прочтет обиду. Люди, умеющие держать себя в руках, в состоянии ее не показывать. Это может вернуться потом, через какое-то время в виде нарушенных отношений (самый простой вариант — вас стали избегать).
Следующее вопрошание: 'Отчего, почему я так зло иронизирую?'. И не ищите причины в других, в системе воспитания, навязанных образцах для подражания. Лучший способ застрять взлом иронизировании, в недоброжелательстве, а затем быстро перейти к прямой агрессии — это искать виновников вашего несчастья не в себе, а среди других.
Очень легко спрятаться за объяснениями подобного рода: что-де холерики изначально более злы в иронизировании, чем флегматики, для которых-де характерен мягкий юмор.
Удобна и успокаивает такая рационализация: ирония, сарказм — это признак большого, критического
