подбородок.
Хотя он произнес это в кругу очень тесном, но сентенция была своевременно доведена до сведения адмирала Ушакова.
Вражда обоих адмиралов не могла не оказать влияния и на офицеров. И в Николаеве и в Севастополе образовалось нечто вроде двух лагерей. Причем вокруг Ушакова объединились патриоты отечественного флота, а вокруг Мордвинова – англичане, голландцы и доморощенные поклонники Запада. Ушаковцы и мордвиновцы заводили частые ссоры и открыто презирали друг друга. А Балашов совсем отказался ходить в дома заведомых мордвиновцев и уверял, что это могут делать только «бесхребетники» вроде лейтенанта Метаксы.
– У него вместо души рахат-лукум, – усмехался Балашов.
Приверженцы Ушакова надеялись, что после смерти Екатерины, очень любившей Мордвинова, новый император полностью восстановит Ушакова во всех правах, которыми он должен обладать в силу таланта и неусыпного служения отечеству. Сам адмирал тоже возлагал надежды на то, что с воцарением Павла наступит новая, лучшая эра.
И действительно: император посетил сидевшего в крепости вождя польских повстанцев Костюшко и разрешил ему выехать за границу, вернул из ссылки Радищева и освободил из Шлиссельбурга Новикова. Люди, сообщавшие об этом Ушакову, тут же намекнули, что Павел хотел этим только опорочить память своей матери и другой цели не имел.
Но Ушаков был так счастлив впервые за последние несколько лет, что намекам не поверил. Освобождение трех узников убеждало адмирала в том, что в лице нового императора человечество приобрело наконец того совершенного монарха, о котором так долго мечтали великие французские философы, а с ними и скромный адмирал русского флота. Ушаков со дня на день ожидал возвращения Непенина. Но прошел год, а о Петре Андреевиче, как и прежде, не было слуха. Адмирал посылал письмо за письмом Аргамакову, но тот тоже ничего не мог узнать.
Ушаков давно уже сосредоточил свои чаяния на том, что император, который еще наследником носил звание генерал-адмирала, посвятит немалую часть своих забот флоту. Заботы эти не замедлили себя обнаружить. Павел приказал называть Севастополь Ахтиаром и носить вместо белых зеленые мундиры.
Вскоре затем пошли слухи, что император и в армии и во флоте вводит прусскую муштру. Ушаков издавна считал прусскую военную систему тупой и глупой, а император принял ее за образец. Среди общих разочарований Ушакова порадовала только одно: это повеление императора устроить классы по тактике для флагманов.
Ушаков тщательно готовился к занятиям и против обыкновения засиживался за схемами дольше положенного часа. Но к своим слушателям он являлся возбужденным и бодрым, и его возбуждение обычно передавалось всем. Особенно памятным остался для Ушакова тот вечер, когда ему пришлось говорить о сражении у мыса Сент-Винцента.
Как всегда, прежде чем приступить к делу, адмирал оглядел своих более чем солидных учеников. Под павловскими париками, с их косами строго установленной длины, кое у кого уже пробивалась настоящая седина. Припорошила она снегом и редкие волосы контр-адмирала Пустошкина, почти ровесника Ушакова. Они вместе кончили Морской корпус, вместе получили первый офицерский чин. Но потом Пустошкин поотстал от Ушакова и в сражении при Калиакрии командовал арьергардом уже в качестве подчиненного у бывшего своего товарища.
Теперь, когда Пустошкин снова попал в ученики, выражение его глаз и рта было совсем такое же, как в классной комнате корпуса. И адмирал, улыбаясь про себя, ждал, что этот человек с морщинами у носа и губ, с красной шеей и лицом, обмороженным во время боры, вдруг высунет кончик языка в добросовестном старании как можно лучше записать услышанное. Язык и легкое кряхтение очень помогали ему в те далекие времена при всяком умственном и физическом напряжении. Но сейчас Пустошкин только немножко сопел, удушенный жестким воротником нового мундира. Воротник этот упирался в затылок, натирал под ушами шею и не давал, как нужно, ни склонить голову, ни повернуть ее в сторону. Для того чтоб поглядеть направо или налево, надо было поворачиваться всем корпусом.
На занятиях Пустошкин больше всех задавал вопросов, но мнение свое хранил про себя. Как ни доказывал ему Ушаков, что различное понимание вещей лишь помогает найти истину, Пустошкин только ласково щурил веки и по странной скрытности характера продолжал молчать.
Из-за его спины выглядывал с обычным залихватским видом капитан-лейтенант Шостак. Воротник у него был вызывающе расстегнут, парик сдвинут назад, так что на лбу топорщились собственные черные волосы, похожие на гребешок удода. Шостак был противником всего, что изменяло обычаи екатерининского времени. Он смеялся над новыми мундирами и косами и, в противоположность Пустошкину, высказывался так решительно, что Ушакову не раз приходилось его останавливать.
В глубине комнаты, покусывая нижнюю, надменно выставленную вперед губу, сидел капитан Сенявин.
Не было только старого боевого товарища и лихого капитана Саблина. Отыскав в пыли архива старое дело о дуэли Саблина с пехотным офицером, Мордвинов дал ему ход. Само по себе дело не сулило Саблину слишком больших неприятностей. Но так как он принадлежал к ярым приверженцам Ушакова, мордвиновцы, почти сплошь заполнявшие Черноморское адмиралтейское правление, встретили его с явным пренебрежением и намерением «утопить». Саблин понял это и наговорил дерзостей не только членам правления, но и самому Мордвинову. Оставаться на службе было после этого невозможно, и он подал в отставку. Она была немедленно принята. Адмирал Мордвинов лишний раз подтвердил престиж законности, а адмирал Ушаков потерял одного из лучших своих офицеров.
Ушаков привыкал к людям и не умел быстро их забывать, а потому отсутствие Саблина вызывало в нем новый порыв неприязни к Мордвинову.
– Приступим, государи мои, – сказал Ушаков, глядя, как Балашов вешает на доску схему сражения. – Нам предстоит сегодня исследовать баталию у мыса Сент-Винцента между гишпанским флотом под командованием дон Жозефа де Кордовы и английским флотом под командованием адмирала Жервиса.
Каменный слог присутственных мест несколько облегчал Ушакову начало его речи, подавлял волнение, которое он неизменно ощущал, приступая к занятиям.
– Дон Жозеф де Кордова имел двадцать шесть кораблей, в их числе семь стопушечных и одиннадцать фрегатов. Адмирал Жервис имел пятнадцать линейных кораблей, в их числе шесть стопушечных, четыре фрегата и два корвета. Силы, как видите, государи мои, неравные, поелику гишпанцы были в столь превосходном числе.
– Как турки с нами! – воскликнул Шостак.
Ушаков, пропустив эти слова мимо ушей, продолжал:
– Гишпанцы, уверенные в своем превосходстве, шли без ордера[8]. Они не предполагали вступать в бой, хотя крейсеры донесли им о близости неприятеля. Дон Кордова полагал, что англичане не посмеют со своими силами напасть на него. Вот, государи мои, чего флагману никогда не следует полагать.
– Калиакрия! Саид-Али! – снова воскликнул Шостак.
А Ушаков добавил:
– Дон Жозеф де Кордова в сем случае проявил себя, как… – Ушаков искал сравнения и совсем неожиданно для всех и для себя самого прогремел: – Как туфлей!
– Совершенно точно, – комментировал вполголоса неугомонный Шостак.
– Осмотрительность, хорошая разведка, уменье всегда быть готовым к отражению неприятеля – вот условия, при которых не может быть туфлейства, – наставлял слушателей Ушаков. – В то время как дон Кордова полагал, Жервис построил свои корабли в две колонны, приказал им приготовиться к бою и держаться, имея утлегарь на гакоборте[9]. Это было перед самой ночью. А утром оказалось, что гишпанская эскадра разделилась на два отряда: один из девятнадцати, другой из шести кораблей, чего сам Кордова никак не ожидал. А Жервис имел две сжатые линии, готовые к нападению. Посему, государи мои, и превосходная гишпанская арифметика была вскорости посрамлена.
– Арифметика давно посрамлена в бою русскими! Вами! – уже не таясь, воскликнул Шостак.
– Капитан Шостак, я не брал вас в комментаторы. Прошу поумерить ваш пыл.
Шостак усмехнулся и еще лише заломил на затылок парик.
