Лицо Ушакова при этом известии так потемнело, что Пустошкин невольно умолк.
– Утвердило старшинство надо мной этого проходимца! – воскликнул Ушаков, ударив по столу кулаком с такой силой, что чернильница и раковина подпрыгнули и звякнули.
Пустошкин, не ожидавший такой бурной реакции, испуганно покосился на него.
– Хватит с меня альковных героев и авантюристов! – закричал адмирал. – Всю жизнь я путаюсь с этой грязью. Не буду я подчиняться какому-то испанскому пройдохе, который явился к нам в Россию за деньгами и легким успехом. Почуяв, что тут золотом пахнет, в наше отечество ринулись все отбросы Европы, все эти принцы Нассау, погубившие пятьдесят русских судов в одном бою, Рибасы, Тиздели – и конца им нет. Повиноваться я им не буду!
Иностранцы действительно заполонили армию и флот и все присутственные места. Пустошкин ничего не мог на это возразить. Несмотря на свою манеру не осуждать никого, он в глубине души тоже не любил де Рибаса, который, помимо раздутой им самим военной славы, обладал талантом пролезать в любую щель. Откуда именно он явился в Россию, никто наверное не знал.
– Федор Федорович, голубчик! – воскликнул Пустошкин. – О каком повиновении ты говоришь? Ведь этот Рибас тебя не касается. Он там командует своей гребной флотилией и строит Одесский порт. Вы, может быть, и не встретитесь с ним никогда. Говорят, его в Петербург отзывают…
Но Ушаков уже не мог остановиться. Он был уверен, что, признавая старшинство де Рибаса, Черноморское адмиралтейское правление преследовало единственную цель унизить его, Ушакова.
– Я старше его по службе! – заключил он с твердостью.
Пустошкин, страдая за своего товарища, тем не менее не одобрял его горячности. Такие дела надо было обсуждать хладнокровно, разумно и с полным самообладанием.
– Да не они это, не правление, – сказал Пустошкин. – Это я сбил тебя с толку, оговорился. Правление признало твое старшинство, так как в офицерских чинах ты старее. Но Адмиралтейств-коллегия, – понимаешь? – это она, а не правление признала за Рибасом старшинство, потому что он раньше тебя пожалован в чин подполковника. Ты ведь знаешь, что Рибас самого сатану проведет.
И Пустошкин попытался улыбнуться.
Но Ушаков поднял на него тяжелый, серьезный взгляд и сказал:
– Я напишу императору.
Пустошкин погладил себя по коленям, туго обтянутым лосинами. Он очень легко носил стеснявшую всех павловскую форму. Он и вообще старался относиться легко ко всему, что был не властен переменить. «Стены головой не пробьешь, так нечего набивать попусту шишки», – думал он.
– Знаешь что, – снова обратился он к Ушакову, – я бы на твоем месте не торопился. Не стоит в игре сразу ходить с туза. Я человек тоже весьма вспыльчивый, – добросовестно клепал на себя Пустошкин, – так, знаешь, я взял за правило ничего такого не решать в тот же день. Наш народ очень умен, он недаром сказал, что «утро вечера мудренее». Это на самом деле так. Встанешь со свежей головой, и все по-иному представляется.
Пустошкин не знал, что за неумеренной яростью адмирала скрывается его боль за Непенина и Суворова, его разочарование в том, во что он верил с детства, и сознание своего одиночества. Забыть об этом Ушаков не мог, а потому его утро не могло быть более мудрым, чем вечер. Пустошкин напрасно пытался его успокоить в надежде, что прежний однокашник, отдохнув и поостыв немного, откажется от своего намерения писать императору. Борьба с важными лицами, возглавляющими Адмиралтейств-коллегию, представлялась Пустошкину совершенно бессмысленной. Лица важные всегда останутся правы, лица малые – виноваты. Так зачем же зря растрачивать свои силы?
Но Ушаков повторил упрямо:
– Я напишу императору!
3
Весной на международном политическом горизонте появились первые темные облака. Французская армия заняла Пьемонт, Швейцарию и Папскую область. А турки начали морем переправлять войска на Дунай для борьбы с восставшим виддинским пашой Пасваном-Оглу.
Вести из Петербурга приходили скупо и, как всегда по дальности расстояния, очень отставали от событий. Ушаков не знал, как относится император к тому, что вся Северная Италия захвачена французами. В начале своего царствования Павел объявил себя поборником мира. Но при неустойчивом и раздражительном характере императора трудно было предугадать, на что он решится: разойдутся ли сгущающиеся над Европой облака в просторах неба или сольются в большую грозовую тучу которая захватит и Россию.
Относительно турок император высказался совершенно ясно и рескриптом от 4 февраля предписал вооружать флот на тот случай, если французы понудят турок к военным действиям против России. Павел допускал, что борьба с виддинским пашой может быть только предлогом, пользуясь которым турки намерены перебросить войска ближе к русской границе. Но пока турецкий флот не войдет в Черное море, Ушакову предписывалось начать крейсерство в районе Таврического полуострова и соблюдать «все доброе согласие, каковое ныне пребывает с Оттоманскою Портою».
Ушаков приступил к вооружению эскадры раньше обычного времени.
И когда он первый раз вошел на палубу своего флагманского корабля с его по-зимнему короткими, словно колья, мачтами, с пустыми батарейными палубами, так как орудия были осенью свезены на берег, – события, происшедшие где-то за несколькими морями в Северной Италии, вдруг показались ему тревожными. По какой-то тесной связи с этой тревогой Ушаков вспомнил о том письме к императору, которое он написал по поводу признания старшинства за де Рибасом. Письма он не послал, и это было хорошо. Но худо то, что он написал другое – с жалобой на Мордвинова – и все-таки его отправил.
«Говорят, что к старости люди в землю растут, и я, кажется, начал сей путь, – подумал Ушаков. – Чем наполнил я жизнь мою, какой дребедени посвятил себя? Как бы ни были справедливы мои жалобы, ныть с челобитной у заднего крыльца сановника постыдно для чести. Пора кончать с этим и браться за ум, если он у меня остался».
Ушаков твердо выполнил обещание, которое дал себе, но его намерение прекратить всякие счеты с Мордвиновым почти тотчас же натолкнулось на противодействие.
Мордвинов был плохим адмиралом, но способным экономистом. И по-настоящему его интересовали только вопросы народного хозяйства и, особенно, финансов. Он писал «Проект трудопоощрительного банка», и всякая излишняя суета ему мешала. Моряком Мордвинов стал по традиции, так как его отец был адмиралом. Смутно чувствуя свою неспособность к морскому делу, Мордвинов тем ревнивее был к чужой славе. Он считал Ушакова беспокойным и жадным честолюбцем, которого надо обуздывать. В гневе своем он даже упустил из виду предписание императора, назвал скорое и успешное вооружение флота Ушаковым «скоропостижным» и ненужным. Он написал в Петербург донесение, в котором обвинял Ушакова в своеволии, в том, что тот приступил к вооружению флота, не дождавшись приказания своего ближайшего начальника и даже «не предварив его».
Но, вопреки всякому ожиданию, Адмиралтейств-коллегия ответила, что, «рассматривая все сии обстоятельства и соображая с высочайшими повелениями, не только что не причитает ему, Ушакову, скоропостижное вооружение судов в вину, но, напротиву того, относит ему к похвале».
Ушаков понял из этого решения, что в нем, несомненно, нуждаются как в боевом адмирале и что назревают серьезные события. А Мордвинов принял ответ на свою жалобу за новое оскорбление по проискам Ушакова.
Еще задолго до получения решения Адмиралтейств-коллегии стало известно, что Франция готовит в Тулоне и Марселе огромную морскую экспедицию. Цель экспедиции оставалась неизвестной, а французы распускали самые разнообразные слухи о месте ее назначения. По одной версии их флот готовился для нападения на Англию, по другой – для нападения на Россию со стороны Черного моря.
Тревога по поводу экспедиции была так велика, что в апреле даже прошел слух, что французский флот будто бы появился уже в Мраморном море.
Ушакову было приказано отправиться в крейсерство между Севастополем и Одессой.
Англия, испуганная успехами французов и опасностью, угрожавшей ей самой, обратилась за помощью к России. Император полагал, что государства, не зараженные революционным духом Франции, «ничем столь сильнее не могут обуздать буйство сея нации, как оказательством тесной между ними связи и готовностью
