– Орлы российские никому не уступят первенства!
Капитан Елчанинов шепнул на ухо Сенявину:
– Сии и подобные предерзатели когда-нибудь пожалеют о словах своих.
Но Сенявин громко и отрывисто ответил:
– В таком случае я желаю разделить их судьбу, ибо успехи российского флота почитаю для себя превыше всего.
Сенявин принадлежал к ближайшим друзьям адмирала Мордвинова и почитался в Севастополе идейным главой мордвиновского лагеря. Слова его на этот раз весьма расстроили Елчанинова, ибо явно доказывали, что в некоторых вопросах адмирал Ушаков имел влияние даже на своих противников. «Все они одинаковы, эти гордецы», – со злобой подумал капитан.
Ушаков говорил, стараясь быть сдержанным:
– Жервис, государи мои, усмотрев, что гишпанский флот разделился, в сей раздел и двинул свои корабли. А Кордове пришлось подумать, как исправить свое «туфлейство». В бою на размышление порою отпущен единый миг. Дон Кордова имел весьма плохие команды и распущенных офицеров, но голова у него все же работала, государи мои. Усмотрев, что Жервис хочет прорезать его линию, он повернул оверштаг[10] и сам стал заходить, чтобы отрезать арьергард противника.
– Прорезывание неприятельской линии и нарушение линейного строя – деяние не столь новое, – громко подтвердил Сенявин, окончательно посрамляя свое неписаное звание главы мордвиновского лагеря.
– Да, сей прием был употреблен адмиралом Роднеем в бою при Минорке, – кивнул головой Елчанинов.
Балашов сказал злым и негодующим голосом:
– Да! Это не ново! Приемы эти были уже потреблены нами, русскими.
– А Фидониси? Керченский пролив? А Калиакрия? – восторженно воскликнул Шостак.
Балашов, ломая гусиное перо, продолжал:
– Я не понимаю, почему у нас, в нашем отечестве, вся слава отдается на откуп господам Роднеям да Жервисам.
– Кстати, и не Родней вышел из линии, а его капитан Дуглас, – вставил Сенявин.
Командир корабля «Мария Магдалина» капитан первого ранга Сарандинаки беспокойно завозился на своем месте. Он принадлежал к тем, кто хотел сохранить одинаково хорошие отношения с обоими лагерями, но никак не мог придумать, что бы такое сказать, чтобы их помирить. Он только почесал свою мохнатую бровь и с еще большим усердием стал записывать, в чем заключались ошибки дона Жозефа де Кордовы.
– Мне хотелось бы знать, Федор Федорович, почему мы молчали о наших победах, которые столько бессмертной славы принесли россиянам? – бросая куски сломанного пера, спросил Балашов. – Хотя бы ваши баталии с турками…
– Тише, государи мои, – сказал адмирал. – Тише! Моряк прежде всего должен подчиняться дисциплине и быть сдержан в своих страстях. Никто не запрещает вспоминать о наших успехах и о наших недостатках. Сегодня же мы должны разобрать ход баталии у мыса Сент-Винцента.
Ушаков решительно ударил указкой по схеме и голосом, оживленным и громким, каким командовал в бою, сказал:
– Война на море изменила существо свое, и мы, русские, в меру сил своих внесли в нее нечто новое. Маневр, сконцентрированный удар, действие согласно обстановке, а не мертвая линия баталии, которую нельзя нарушить. Не страшиться смерти – привычное дело солдата. Не бояться новизны – для сего надо более высокое мужество. Старые принципы сломлены нами у Фидониси, у Еникале, у Гаджибея, у Калиакрии. Рассмотрим же, государи мои, что нам удалось сделать, а также и то, чего мы не сумели или не могли достигнуть. А потом сравним и то и другое со славной баталией адмирала Жервиса.
И перед офицерами за краткими строгими словами адмиральского обзора встало их недавнее боевое прошлое.
…Жаркий июльский день у острова Фидониси. Небольшая русская эскадра и огромный турецкий флот, легкие обводы и быстрый ход его судов. Сверкающие позолотой кормы флагманских турецких кораблей. Свист горячего ветра среди парусов. У турок было семнадцать линейных кораблей и десять фрегатов. У бригадира Ушакова – два линейных корабля и восемь фрегатов, из которых только два имели дальнобойную артиллерию. Согласно правилам морского боя Ушаков должен был уклониться от сражения, но он смело повел эскадру навстречу неприятелю. Полагалось вести артиллерийскую дуэль кораблю с кораблем, но бригадир Ушаков и тут поступил по-своему. Он знал слабость врага и главный удар нанес по флагману.
Турки бежали.
…Туманное утро у Керченского пролива. Большой турецкий флот с массой десантных войск шел к Тавриде. Находясь под ветром, Ушаков вступил в бой под парусами, хотя правила требовали, чтоб флот сражался, стоя на якорях. Опять-таки ломая старые принципы морской тактики, Ушаков выделил резерв из фрегатов для удара по флагманскому кораблю противника. И когда в разгаре сражения ветер переменился, адмирал воспользовался этим и приказал сделать поворот оверштаг. Он встал со своим кораблем во главе линии, а другим кораблям дал сигнал становиться в кильватер, не соблюдая порядка номеров, что было запрещено морскими уставами всех западных государств… Артиллерия докончила дело.
Турки опять были разбиты и опять бежали.
…В старом магазейне с маленькими низкими окнами стоял разноголосый шум. Каждый из слушателей имел такой запас воспоминаний, с таким упорством доискивался смысла любого тактического момента, что никто не заметил, как шло время.
Когда Шостак взглянул на схему, висевшую на доске, она почти исчезла в сумерках и походила на снежное поле, а срезанные с одной стороны закругленные ромбы, изображавшие корабли, напоминали следы человеческих ног.
– Закончим, государи мои. Мы и так захватили лишних два часа, – сказал Ушаков.
– А Гаджибей? А Калиакрия? – не унимался Балашов.
– Эти баталии мы разберем следующий раз, попутно с разбором сражений Сюффрена или Рюйтера.
Разгоряченный и удовлетворенный адмирал вышел из магазейна. Он спускался к морю, когда услышал, что кто-то торопливо его догоняет.
– Федор Федорович! – послышался позади голос Сенявина.
Ушаков замедлил шаги, чтоб дать возможность капитану догнать его.
– Чем могу служить, государь мой?
Сенявин ответил не сразу. Он шел рядом с Ушаковым и кусал снятую с руки перчатку.
– Я не все могу понять, – вдруг произнес он. – Простите меня, Федор Федорович, но я хотел передать вам одну скорбную для всех россиян весть…
Губы адмирала сразу побледнели. Он почему-то подумал, что это была весть о Непенине. Но она не могла быть скорбной для всех россиян, поскольку немногие о нем знали.
– Говорите! – кивнул он, беря Сенявина за плечо.
– Государь император сослал фельдмаршала Суворова в его имение под надзор.
Ушаков отшатнулся от Сенявина, как от привидения.
– Что? Что вы сказали? Фельдмаршала Суворова?..
– Да, Федор Федорович. Сей гений не вынес прусской методы и осмеял ее перед лицом государя. Говорят, он сказал: «Пудра – не порох, букли – не пушки, косы – не тесак, я – не немец, а природный русак».
– Да, да, это верно, он истинный россиянин. Он не подобен нам… – пробормотал Ушаков. – Прошу вас, Дмитрий Николаевич, простить меня. Я очень благодарен вам.
И Ушаков, расставшись с Сенявиным, быстро зашагал по камням.
Он не чувствовал уже того подъема, который он только что испытывал на занятиях с офицерами. Опять все было темным, непонятным и бессмысленным, как в ту ночь, когда он простился с Непениным.
2
То глухое одиночество, которое окружило Ушакова после ареста Непенина, углубилось еще больше известием о ссылке Суворова. Адмирал понял, что как нет на свете совершенных людей, не будет и совершенных монархов. «Не надейтесь на князи земные», – повторял он про себя и уже не ждал ничего
