правда, и наш корабль «Евстафий», которого течением нанесло на горящий «Реал-Мустафу». Объятая огнем грот-мачта турецкого корабля рухнула на «Евстафия», у коего была открыта крюйткамера. Головешки попали в нее, и порох взорвался.
– А турки бежали без оглядки в Чесменскую бухту! – не мог удержаться Сарандинаки и от восторга потер руки. – Там мичман Ильин поджег своим брандером их флот, который был втрое сильнее русского по числу кораблей.
Ушаков сделал несколько шагов от компаса к борту и обратно.
– Помните, государи мои, о сих примерах доблести и славы, постарайтесь им следовать. Мы, преемники их, не должны посрамить русского флага. А к сему я добавлю еще одно: после столь жестокого боя русские оказали побежденным обычное для нашего великого народа человеколюбие. Будем же и в этом достойными их славы!
– Греки с тех пор чтут в русских своих избавителей, – добавил капитан Сарандинаки. – И вы увидите, Федор Федорович, сколь население расположено к нашему флоту!
Однако уверенность Сарандинаки очень скоро претерпела жестокое испытание. Лодки почему-то покинули рейд, ни одна из них не подошла к борту корабля. Берег вдруг опустел.
– Странно, что нет желающих купечествовать, – вызвав к себе в каюту капитана, сказал адмирал, только что закончивший составлять воззвание к жителям острова Цериго. – Вы говорили, что здесь хорошие сыры, винные ягоды и знаменитое вино.
– Не понимаю, – недоумевал смущенный Сарандинаки.
– Сегодня же распорядитесь перевести это воззвание на греческий язык, – приказал Ушаков. – И пусть ко мне явится капитан-лейтенант Шостак.
Адмирал не хотел беспокоиться раньше времени. Он чувствовал, что даже в своих душевных движениях ему надо будет соблюдать постоянную сдержанность. Любая поспешность и необдуманность могла нанести ущерб тому делу, которое было ему поручено. Голова его должна оставаться всегда ясной, сердце спокойным и твердым.
Огорчаться и недоумевать все же были серьезные причины.
Кадыр-бей и Фетих-бей выполняли все приказания Ушакова с такой покорной готовностью, словно они были записаны в Коране. Это навело адмирала на сомнения и побудило посылать время от времени на турецкие корабли лейтенанта Метаксу.
Не далее как сегодня лейтенант доложил, что упражнения в стрельбе происходили на турецких кораблях каждый день, причем довольно успешно. Беда заключалась в том, что в упражнениях по стрельбе участвовали одни и те же люди. Офицер, которому было поручено проводить учение, очень боялся потерять свое место, купленное за солидную сумму, и добивался одного: показать, что все обстоит как нельзя лучше. Того же хотелось и Кадыр-бею. Зная о желании начальника, офицер отобрал лучших стрелков из горцев- охотников. Они-то и утешали Кадыр-бея своим искусством, за что офицер каждое утро выдавал им по нескольку мелких монет из собственного кармана. Так легко преодолевалось препятствие, казавшееся другим очень сложным.
Не лучше обстояло дело с больными. Они, как выяснил Метакса, были загнаны в сырые и темные помещения и не могли, да и не хотели подниматься на палубу даже для отправления естественных нужд. Все помещения рядом с кубриками превратились в сплошную клоаку. Надо было полагать, что и прочие попытки навести порядок имели такой же результат.
Но прежде чем адмирал успел обдумать, в чем же главная причина беспорядка на турецких кораблях и как лучше бороться с ней, в каюту вбежал взволнованный флаг-капитан, а за ним бледный, как мел, Сарандинаки.
– Федор Федорович! – почти закричал Балашов, сняв шляпу – Вы знаете, что случилось? Вы посмотрите только! На рейде и в городе – пустыня. Ни людей, ничего!
– Спокойнее, Балашов, – медленно проговорил Ушаков.
Флаг-капитан стиснул шляпу.
– В городе почти все дома и лавки заперты! – негодовал он. – Людей нет. Вы взгляните, взгляните!.. Даже фелуки ушли.
– Еще спокойнее, Матвей Аркадьевич. Присядьте! Вы сами видели, что дома и лавки заперты, а на улицах нет людей?
Балашов сел, цепляясь шпагой за стол и кресло. Его рябое лицо, покрытое необычайно темным загаром, делало его похожим на араба, привыкшего не к морю, а к вечным пескам пустыни. Адмирал знал, что человек этот умел владеть собой. Должно было случиться действительно что-то необыкновенное, если он проявил такую горячность.
– Посланный вами к начальнику сего города, – докладывал Балашов, – прибыл я на пристань. Следом за мною пришла шлюпка с господином Османом-эфенди. Сей офицер имел повеление от Кадыр-бея к тому же начальнику. Едва ступил он на пристань, кругом закричали: «Галонджи! Галонджи!»[21] И вдруг все, даже торговцы, подхватив свои лотки, побежали прочь. Когда я и господин Осман-эфенди пошли по улице, там закрывали последние лавки. Мы хотели спросить одного человека по улице, в чем дело, но он подобрал свой плащ и кинулся от нас в переулок.
– Вы были у начальника города? – спросил Ушаков.
– Да, Федор Федорович. Кирлангичи придут сегодня.
– А вы говорили с ним об этих странных явлениях?
– Сали-бей сказал, что все жители Хиоса весьма глупы от рождения. Он сам не знает, что стряслось с ними.
– Понятно, – неожиданно сказал адмирал. – А вам понятно, Сарандинаки? – обратился он к капитану.
Выражение недоумения уже исчезло с лица грека.
– Да, Федор Федорович! – воскликнул капитан. – Галонджи, иначе турецкие моряки, обычно грабят эти острова, как если бы пришли завоевать их. Для греков и других христиан в империи османов нет закона. Понятно, почему жители испугались.
Ушаков откинулся в кресле. Он думал о своем воззвании, призывавшем жителей островов присоединиться к союзной эскадре для изгнания французов. Если при одном виде турецкого матроса люди кидаются куда попало, вряд ли можно было остановить их воззваниями. Турки, вероятно, кажутся им куда страшнее якобинцев. Отношения с империей, которая грабила сама себя, оказывались сложнее, чем можно было представить заранее.
– Бедствия соотечественников моих не имеют предела, – сказал капитан Сарандинаки.
Он вспомнил далекое детство, красные отсветы пожара на стенах дома и старую остроносую бабку, похожую на Парку. Она тянула его за собой. Он слышал ее шепот: «Молчи, мальчик, молчи. Это галонджи». Потом бабка и внук сидели в сарае среди овец. И влажные губы животных касались лица и шеи маленького Сарандинаки…
Теперь капитан пришел сюда командиром боевого корабля, носителем ни разу не побежденной силы. Но тоска в его душе была такой же, как тогда. Казалось, что и сегодня среди испуганной толпы была та старая женщина с редкими волосами на голове, не покрытой шалью, и с розовым пятном от ожога за ухом.
– Надо обуздать их, для них нет ничего святого, – пробормотал Сарандинаки. – Здесь живут люди, кои терпят веками.
Балашов не узнал обычно громкого грубого голоса капитана, так надломился он.
– Я знаю здесь лоцмана Кеко, – повторил Сарандинаки. – Его отца тоже убили турки, и он не забыл об этом.
Ушаков понимал и тоску, и озлобление капитана, и его желание обуздать тех, кто, может быть, уже готовился разбивать двери домов. Но обуздать врага одно дело, обуздать же союзника – совсем другое, весьма деликатное. Император Павел в деликатности этой был столь рыцарски щедр, что приказывал ничем не отягощать турецкое правительство. Как же следовало поступить Ушакову, чтобы никого не отяготить, в том числе хиосских греков, которые попрятались по своим домам и в страхе ждут смерти? Остров Хиос принадлежал Высокой Порте, и Ушаков не должен был, начиная совместный поход, вмешиваться в турецкие дела. Однако не вмешиваться было нельзя, ибо надлежало сразу же пресечь всякое своеволие турок. Морякам русской эскадры следовало гарантировать безопасность мирного населения. А для того чтобы
