Скоро все жители Хио узнали, что соединенная эскадра идет освобождать Ионические острова и что командует ею русский адмирал. Поэтому, когда часа через два подошли турецкие шлюпки, никто уже не боялся.
Лейтенант турецкого флота Ибрагим прогуливался с Метаксой и Шостаком. Правую руку он все время держал за бортом короткой сиреневой куртки. Талия его была два раза обернута белым шарфом с красными полосками. Из-под шарфа ниспадали красные шаровары, в каждую штанину которых можно было посадить не меньше двух человек.
Ноги, обутые в красные чувяки, двигались легко и порывисто, словно в их икрах были пружины.
– Вас удивляет, что от нас бегут, как от чумы? – меланхолично спрашивал Ибрагим. – В нашем отечестве мы всегда с кем-нибудь воюем. Мы ежегодно устраиваем набеги на собственную страну и опустошаем ее так же, как сделал когда-то Магомет Второй с Византией.
– В чем же причина, сударь?
Лейтенант улыбнулся и пожал плечами:
– Кто может объяснить это? Такова судьба.
Метакса видел, что лейтенанта обуревают какие-то не свойственные его положению мысли. Ему очень хотелось узнать их, но каждый раз, замечая его намерение, Ибрагим закусывал тонкий ус и начинал говорить о другом.
Сейчас он сказал:
– Сегодня день единения. Кто знает, повторится он или нет? Пойдемте пить шербет[24]. Я очень рад узнать вас. Я всегда любил русских.
Берег превратился в ярмарку. Торговали всем, что только можно было надеяться продать. Рядом с виноградом, сыром, шерстью и чувяками продавались ручные птицы и детские игрушки. С видом царствующего султана расхаживал торговец павлиньими перьями. Он был в рваном халате, подпоясанном грязным обрывком шали, и не расхваливал свой товар, не зазывал покупателей, а молча, важный, как паша, шествовал среди людской толпы, высоко подняв пучок перьев, словно предлагал его самому Господу Богу. Нежное дуновение жаркого ветерка шевелило зеленую паутину павлиньего хвоста. Яркие глазки на перьях походили на огромные драгоценные каменья.
Женщины в шитых юбках и тонких кафтанчиках, плотно облегавших стан, прогуливались вдоль лавок, держась друг друга, как стайка перепелок. Волосы их были распущены, повязка из полосатого шелка была похожа на острый птичий гребешок.
Появился какой-то знатный грек в белой сборчатой юбке до колен, с длинными, как у женщины, волосами и пестрым тюрбаном из тонкой оранжевой ткани. Невероятно длинная и узкая сабля висела на цепочках у его колен и мешала людям подходить к нему близко. Он явно хотел познакомиться с офицерами и поминутно попадался им на дороге, сохраняя на лице выражение какой-то робкой гордости.
– Заговорите с ним, Метакса, – упрашивал Шостак. – Человек сей жаждет что-то поведать нам.
Метаксу в это время занимали две турчанки в огромных плащах, похожих на мешки. Он уже второй раз встретился с ними среди корзин, лотков и арб, груженных кувшинами с медом, изюмом и фисташками. Головы турчанок до бровей были окутаны кисеей, другой кусок кисеи закрывал их лица до самых глаз. Закон запрещал турчанкам разговаривать с посторонними, особенно с мужчинами. Тем больше говорили их глаза.
Это был язык, понятный всем народам мира. Турчанки как бы сказали Метаксе, что очень рады приходу эскадры, что русские – народ хороший, особенно если у них такие огненные лукавые глаза и такие смешные синеватые тени над верхней губой, заменяющие усы.
Однако Шостак снова обратил внимание Метаксы на грека с длинной саблей, и лейтенант вернулся к своей миссии дипломата.
Грек только и ждал, чтобы с ним заговорили. Сохраняя серьезность человека, знающего себе цену, он сообщил, что принадлежит к древнему княжескому роду. По его словам, он имел в горах прекрасный дом, виноградники, поля, сады, словом, почти княжество. Воспользовавшись тем, что на момент остался наедине с Метаксой и Шостаком, он тихо сказал, что брат его был одним из тех греческих корсаров, которые во время войны России с Турцией откликнулись на призыв князя Потемкина и на своих судах оказывали большие услуги России.
– Ее величество императрица пожаловала моему брату ордена и подарки, самые дорогие подарки. С тех пор он, конечно, не посещает Хиоса, ему хорошо в другом месте, – многозначительно сказал грек, причем длинная сабля его стукнула Шостака по ногам. – Россия – второе отечество для всех греков.
Затем он пригласил Шостака и Метаксу как-нибудь посетить его, не сказав, однако, что из-за брата, участвовавшего в войне против турок, был дотла разорен правителем Хиоса Сали-беем и теперь жил по чужим дворам.
– Сударь, – сказал догадливый Метакса князю, критически оглядев его старый кафтан и стоптанные чувяки, – мы не можем принять гостеприимства вашего по недосугу, но вы можете принять наше. Я вижу там некий погребок, где мы и выпьем с вами за успех общего дела. Вы не откажетесь?
– Я готов, – ответил с достоинством грек. Он гордо оперся рукой на свою саблю.
В полутемном погребке князь стал много проще. Хотя он и отказывался сначала от вина и жирной баранины, которой радушно угощал его Шостак, но потом не выдержал и сдался. Забывшись, он ел с большой жадностью, облизывая усы и вытирая рот ладонью.
Все трое выпили за победу русского флота, и новый знакомый назвал Метаксе нескольких граждан острова Занте, известных своими симпатиями к русским.
– Эти люди охотно окажут любую услугу союзному флоту, – сказал грек.
Метакса на всякий случай записал фамилии зантиотов.
11
Если адмирал и офицеры должны были во многом «наблюдать политику», то канонир Ивашка, парусник Трофим и матрос Половников могли жить и действовать по свободному влечению сердца.
Получив разрешение прибывшего с ними на берег офицера, они тотчас же присоединились к пестрой и шумной толпе базара. Канонир, плававший до этого времени в Черном море и никогда не бывавший ни в одном чужеземном порту, с жадным любопытством наблюдал незнакомую жизнь, диковинные постройки и непонятных людей.
– Гляди-кась, Семен, – говорил канонир, – человек-то в юбке, а коленки голые.
Старик грек подгонял длинноухого ослика крепким прутом с засохшими листьями. Неторопливо бежавшая скотинка рывком переходила на галоп, и старик, поднимая пыль и прихрамывая, бежал за ним. Оглянувшись, он увидел за собой Ивашку. Круглое, как будто открытое навстречу всему миру лицо канонира с веселой улыбкой неизменно располагало к себе.
– Русский, – улыбнувшись, сказал грек и хотел еще что-то добавить, но ослик, стуча копытцами, кинулся в сторону перед пронесшимся на коне турецким офицером, и старик побежал спасать поклажу.
– Хороший человек, – сказал Ивашка, – по всему видать, самостоятельный. Сразу нас узнал.
Над берегом стояла жаркая белая пыль. Пестрела у взморья разноцветная галька. Полуголый человек в зеленых штанах, присев на корточки, над чем-то старательно трудился. Судя по широким шароварам и свитой из материи шапке, похожей на два бублика, вставленные один в другой, это был турецкий матрос. Перед ним лежали фиолетовые ракушки, одну из которых он открывал острием кинжала. Загорелые икры матроса были испачканы в темно-зеленой, почти черной жиже береговых водорослей.
– Земчуг ищет, – предположил парусник.
Турок приоткрыл створки, заглянул внутрь, затем поднес ко рту раковину и вдруг быстро, со свистом, втянул в себя содержимое ее.
– Слизняков ест, братцы, – сказал канонир и с отвращением плюнул.
В Севастополе было много устриц, но матросы никогда не употребляли их в пищу.
– На турецких кораблях людей впроголодь держат, – сказал парусник, – вот они и жрут что попало.
Над базаром пыль висела еще гуще. Людской говор, крики продавцов, расхваливавших свой товар, смешивались с блеянием овец и пронзительным криком ослов. Белый петух с красным гребнем, высунув голову из плетеной корзины, клюнул канонира в пятку.
– От бес! – воскликнул Ивашка, ласково глядя на петуха, тотчас напомнившего ему деревню.
Пригожая гречанка с блестящими зубами и серьгами протянула горсть фисташек. Густой румянец
