пробивался сквозь ее темную, смуглую кожу, как огонь сквозь дым. Ивашка и парусник отрицательно покачали головами. Они не желали тратить деньги на пустяки. Тогда смуглая красавица вскочила и сунула фисташки в карман канонира. Ивашка еще энергичнее затряс головой. Тут не только сама гречанка, но и сидевшая рядом с ней старуха и крестьянин, продававший кур, засмеялись, замахали руками.
– Она дарит тебе орехи, – сказал проходивший мимо Метакса.
Ивашка по горькому опыту знал, что на базаре и в трактире надо держать ухо востро. Всякая доброта, источники которой оставались неизвестными, представлялась ему опасной. Он рассуждал просто: если человек не берет денег, значит, замыслил какой-нибудь подвох.
– Вот, Трофим Ильич, – осклабился Половников, выбирая из кармана канонира орехи. – Видал ты такого хвата? Только сошел на берег, а уж заводит шашни, да еще при всем честном народе. Молодку-то враз заполонил!
Не торопясь он переложил фисташки в свой карман. Красный от стыда и смущения, канонир беспомощно оглядывал незнакомые лица греков и турок, толпившихся кругом, и ему казалось, что все они глядят на него и хором повторяют: «Смотрите, человек не успел на берег сойти, а уж заводит шашни».
Ивашка не мог этого вынести и, оттолкнув Половникова, в одно мгновение исчез в толпе.
Парусник кинулся за ним и после долгих поисков нашел за арбами на другом конце базара.
Тут подошел к ним человек в полосатом халате и очках. Зазывая матросов куда-то, он подмигивал через стекла очков и показывал большим пальцем себе за спину. Ивашка и парусник подумали, переглянулись и пошли за ним.
Человек в очках провел их в тесно заросший сад около небольшого облупленного дома. Там он опустился на ковер и продолжая мигать и усмехаться, крикнул что-то.
Из дома вышла старуха в большом платке. Она принесла в жбане вино. Затем в саду появилась девушка с подносом, на котором стояли какие-то кушанья.
Хозяин налил вино в три кружки и, показав на них, приглашающе махнул гостям на ковер.
Жест был понятен, но Ивашка медлил.
Парусник тоже отказался. Он не хотел, чтобы люди на чужбине думали худо о русском матросе.
Человек в очках задумался. Он осторожно погладил парусника по плечу и показал пальцем на забор. Вдали в синем небе виднелась двускатная крыша церкви. Хозяин посмотрел на гостей и медленно, словно ставя щепотью точки, перекрестился.
– Православный! – радостно и удивленно выдохнул канонир и, в свою очередь, перекрестился.
Дальше все пошло как по маслу. Гости учтиво ели, пили, крестились, благодаря за угощенье, кланялись.
Подняв кружку с вином, хозяин что-то говорил. Канонир слушал, широко раскрыв глаза и напряженно мигая.
– Человек с умом, сразу видать, – одобрительно кивнул он паруснику на хозяина, – За словом в карман не лезет, так и сыплет.
– Чесма… адмирал Свиридов… Россия, – медленно произнес хозяин и залпом выпил кружку.
Парусник и канонир последовали его примеру.
– Да, большое под Чесмой было сражение, – подтвердил парусник. – Весь турецкий флот наши сожгли, должно быть, там?
Он протянул руку на восток.
Хозяин немного отвел его руку к северу. Потом снова поднял кружку и сказал:
– Адмирал Ушаков! Ура!
– Все понимают! Все! – в восторге воскликнул Ивашка. – Какой народ понятливый!
– Сколько времени прошло, – заметил парусник, – а греки все помнят. Добрую память наши оставили! – добавил он с гордостью.
– Значит, и мы должны соблюдать себя как надо, Трофим Ильич.
– Известное дело.
Из сада виднелись горы, похожие на облака. На кресте церкви сверкали золотые капли заката. Вычерчивая на синем фоне неба черные линии, над деревьями проносились ласточки. Хозяин пел, ударяя в бубен, а старуха сидела перед ним и щелкала в такт пальцами.
Через час, очень довольные и веселые, канонир и парусник направились к пристани. То, что незнакомый и, видимо, почтенный человек так радушно принял простых матросов, внесло нечто новое в понятия парусника об отношениях людей. Служебная и сословная иерархия не допускала подобной вольности ни дома, ни на корабле. Были и среди офицеров люди, которые очень хорошо относились к паруснику, был даже такой человек, как адмирал, который по-своему любил его. Однако никто из них не считал его равным, не ел с ним за одним столом. Да и сам он полагал, что так и должно быть, что «господь лесу не уравнял, не то что людей». А человек в очках, судя по всему, думал иное.
«Совсем как Петр Андреевич! Где-то он нынче? Хорошо, что такие люди на свете есть», – размышлял парусник.
– Стойте, Трофим Ильич, – прервал его мысли канонир. – Ведь вот мы у грека были и с ним разговаривали?
– Разговаривали, хоть и не бойко.
– А почему бы нам и с туркой не поговорить?
– Какой же может быть разговор с туркой?
Под влиянием ли вина, выпитого в гостях, или от убеждения, что необычная доброта хиосцев не таила в себе никакого подвоха, Ивашка стал уверять парусника, что человек может понимать любой язык, притом без всякого ученья.
– Простой разговор и турка поймет, – убеждал канонир. – Как пить дать. Да вот смотрите, Трофим Ильич, я сейчас с туркой разговаривать буду.
Они вышли к берегу.
Турецкий матрос, которого они оставили старающимся над устрицами, все еще сидел на корточках на том же месте. Только кучка ракушек около него значительно выросла.
Ивашка спрыгнул с обрыва. Матрос только поглядел на него и продолжал свое занятие. Канонир тоже опустился на корточки. Ему казалось, что в таком положении турок легче его поймет.
– Эй, эй! Добрый человек, – сказал он, тронув матроса за плечо.
Турок поднял голову, шмыгнул носом, вытер его рукой и вопросительно уставился на русского матроса.
Ивашка показал на кучу устриц. Выражая неодобрение, он поджал губы и потряс головой.
Турок некоторое время думал. Потом широко улыбнулся и положил оставшиеся нетронутыми ракушки на колени канониру.
Ивашка был несколько озадачен.
– Велит попробовать, – объяснил он, адресуясь к паруснику, который сидел на обрыве, свесив ноги, и с любопытством наблюдал упражнения Ивашки в турецком языке.
– Так ты отведай, – посоветовал, смеясь, парусник.
– Нет, братец, – сказал канонир и обернулся к турку. – Спасибо на ласке, только нам не годится. Да мы уже и выпили и пообедали, так что ничего больше душа не принимает.
Ивашка стряхнул с колен ракушки, вытаращил глаза и провел рукой по шее, желая показать, что сыт по горло.
Добродушное лицо турка мгновенно помертвело. Что-то бормоча непослушными губами, он схватил рубаху и засаленный рваный шарф, потом одним махом вскочил на обрыв. Перед Ивашкой мелькнули голые пятки матроса.
Обомлев, канонир смотрел ему вслед.
– Знатно ты, братец, по-турецки говоришь, – язвительно усмехнулся парусник. – Турки-то уж и не видать. Как нахлыстанный умчался.
– Да что я худого сказал ему, Трофим Ильич?
– А по шее зачем провел? Выходит, повесить посулил. У них на кораблях нынче приказ читали, что ежели кто жителя обидит или что чужое возьмет, того на рее повесят.
– Смеетесь вы, Трофим Ильич!
