– Нет, брат, не смеюсь. Да и не смешно совсем. Идем-ка восвояси.
Парусник встал и неторопливо начал спускаться к пристани.
Канонир побрел за ним, мрачно посапывая. Турецкий язык, как оказалось, был куда сложнее греческого.
12
Закончив донесение императору, Ушаков потянулся и спросил Балашова:
– Много перевели?
– Где же много, Федор Федорович! Времени не хватает.
– А вы постарайтесь уложить время ваше, как мой Степан укладывает чемодан. Набьет до отказа, кажется, больше не всунешь, а он попрыгает по крышке, глядишь, и еще войдет.
Балашов переводил конституцию Рагузской республики. Предполагалось ввести ее на Ионических островах после освобождения их от французов, если жители не пожелают какого-либо иного государственного устройства. Ушаков хотел подготовиться к незнакомой ему роли законодателя и тщательно изучал каждый параграф конституции, переведенный Балашовым.
В делах военных все было ясно, стройно, привычно. Когда же вставали перед Ушаковым вопросы государственного или социального устройства, он чувствовал, что никак не может выбраться из противоречий. А ведь предстояло создать на островах прочное правление. Конечно, было вполне возможно, что придется изменять многие установления конституции или придумывать новые.
Работая над конституцией, адмирал невольно думал о России. Вера его в монархов, поставленных самим Богом для соблюдения между людьми мира и порядка, дала некоторый крен. Однако он осуждал то, что происходило во Франции. Революция представлялась ему взрывом жестоких страстей вроде восстания Пугачева, хотя он склонялся к мысли, что пищу таким восстаниям дает несправедливость сильных мира сего и жадность сановного дворянства, мало помышляющего о благе отечества. Хотелось найти иной путь к народному благоденствию. Какой же? Создать около монарха совет из виднейших людей государства?..
«Следует ли считать пригодными для этого Барятинских и Салтыковых? – рассуждал адмирал. – Эти волки, невзирая на древний род, помышляют только о своей выгоде. И лучше ли одного несовершенного монарха окажутся своры знатных прихлебателей, охочих до государственного добра? Как может обрести в них единство и силу управления большое государство?..»
В конце концов, так и не решив ничего для России, Ушаков возвратился к мыслям о будущем Ионических островов. Республиканское устройство, по его мнению, было наилучшим для малых государств, жители которых должны хорошо знать нужды своего отечества и друг друга, а значит, легче могут отыскать людей, действительно просвещенных и достойных вести управление. Поскольку народ еще темен и невежествен, просвещенные люди будут выбираться из дворянства.
Такое мнение адмирала разделяли все офицеры на эскадре. Поэтому Балашов очень удивился, вдруг услышав от Ушакова нечто новое.
– Свобода есть наивысшее благо, коим могут обладать люди, – сказал адмирал. – Лишь свободный человек есть человек по преимуществу – И, должно быть, вспомнив то, что тревожило его, добавил: – Она спасла бы многих, ежели бы имела подлинное существование.
Заметив вопросительный взгляд Балашова, Ушаков усмехнулся и пояснил:
– Во младости своей государь император писал о сем так: «Свобода, конечно, первое сокровище всякого человека, но должна быть управляема прямым понятием оной». Как видите, государь тоже признавал ее за сокровище. Но что он изволил подразумевать под «прямым понятием оной», я не знаю, хотя и пытаюсь догадаться, ибо это необходимо в предстоящих делах наших.
Балашов был противником общих понятий, которые не имели практического смысла. В данное время таким понятием была свобода, тем более что адмирал собирался толковать ее слишком вольно. Вот почему Балашов поспешил перевести разговор на дела сегодняшнего дня.
– Адмирал Нельсон, – напомнил он, – еще не ответил на письмо ваше, в коем вы предлагаете ему содействие в блокаде Александрии.
Ушаков встряхнул темными, но уже тронутыми сединою волосами. В походе он не носил парика.
– Да, весьма странно, если вспомнить, с каким усердием господин Спенсер Смит тянул меня именно к Александрии. Но я охотно приемлю такую странность, ибо она только облегчает путь к нашей цели. Адмиралу Нельсону хотелось бы весь флот наш видеть восточнее Кандии, малый отряд Сорокина вряд ли его слишком обрадует, ежели мы с таким упрямством направляемся к Корфу.
Адмирал провел по губам бахромой пера, которым писал, и возвратился к теме, от которой Балашов хотел увести его:
– Вы, Матвей Аркадьевич, напрасно пренебрегаете предметами, кои представляются вам как бы над бытием стоящими. Надеюсь, что самыми действиями флота нашего я докажу вам, что правота наша будет помогать нам наравне с десантными пушками. То, что мы в эти места приходим не как завоеватели, а как освободители несчастных греков, будет много способствовать успеху нашего оружия.
– Я подожду сего доказательства, Федор Федорович, ибо до сих пор более веровал в силу, чем в снисхождение.
Балашов опасался, что преданность его адмиралу, как всякое чувство, мешает чистоте его мышления, а потому находил нужным время от времени возражать.
Ушаков нетерпеливо ответил:
– А я уже предупредил офицеров и команды, и вас в том числе, что не допущу ни малейшего отягчения жителей, ни одного притеснения, ничего, кроме благоприятства и снисхождения. И греческий народ будет помогать нам в делах наших.
– Дела наши великой сложности, и я опасаюсь, Федор Федорович, что в сем лабиринте мы можем совершить не одну ошибку.
– Имейте перед собой всегда честь и благополучие Отечества, и вы никогда не ошибетесь.
– Какое бы коварство ни окружало нас?
– Хотя бы сам сатана явился собственной персоной. А нам придется иметь дело только с его подручными, вроде Али-паши и французских комендантов, – без улыбки произнес адмирал. – Я был некогда в этих морях и интересовался Корфу. Корфу – сильнейшая крепость на Средиземном море и на островах. Но прежде чем идти к ней, мы должны очистить от французов прочие острова. Каждый из них имеет свою крепость, а то и две, как Цериго: крепость Сан-Николо и крепость Капсали. Они невелики, но весьма неприступны. А Капсали стоит столь высоко, что ядра с кораблей не могут достигать ее. К сожалению, мы не знаем точно, как умножили французы крепостную артиллерию и число гарнизона. Жители Хиоса и Идры так напуганы могуществом и успехами французов, что один солдат множится в глазах их в целую роту. Турки, как всегда, ровно ничего не знают. А мои сведения устарели.
Яркий солнечный свет вдруг загорелся на шторах, на сукне стола, на кипе бумаг. Заскрипел руль, за кормой усилилось сварливое шипенье пены. Корабль, меняя курс, чуть накренился.
– Тут рифы, – сказал Ушаков, вставая.
В эту минуту с палубы донеслись громкие голоса:
– Лодка! Лодка! Лодка с Цериго!
Адмирал и Балашов поспешили на палубу.
Везде – на юте, на шкафуте – толпились матросы. Все хотели видеть греков. И хотя никто не знал, с какой вестью те прибыли, все почему-то были уверены, что весть эта радостная.
– Люди с Цериго, – доложил адмиралу Сарандинаки. Лицо капитана сияло и как будто говорило: «Вы еще не знаете, какой славный народ греки. Вот сейчас вы убедитесь в этом».
У борта флагманского корабля покачивалась лодка под парусом. В ней сидели четыре человека. У троих из них головы были обмотаны шарфами, четвертый носил красный шлык.
Как только последовало разрешение, рыжеусый человек в красном шлыке поднялся на палубу. Мускулистый торс его был перехвачен полосатым поясом, за которым торчал большой кинжал в медных ножнах. Глаза отражали энергию, суровость и одновременно лукавство.
Человек в шлыке низко поклонился адмиралу, прижимая к груди медно-красные руки со вздувшимися венами, и что-то быстро произнес по-гречески.
– Он говорит, что слава ваша, Федор Федорович, живет здесь уже многие годы, – перевел Сарандинаки. Верхняя рассеченная губа капитана вздрагивала. – Он говорит, что жители Цериго привыкли любить
