преуспеть в этом, требовалось много твердости и немало тонкого учтивства.
– Слушайте, Сарандинаки, – сказал Ушаков, – Кадыр-бей сам обуздает своих офицеров и служителей. В этом я вам ручаюсь. Балашов, отправляйтесь к его превосходительству, командующему турецкой эскадрой, и скажите, что я покорнейше прошу его немедленно пожаловать ко мне для совета.
Когда Балашов вышел, шелковые занавески, подхваченные ветром, метнулись в сторону. В квадратных окнах, как в рамке, открылась панорама рейда, города и большое розовое облако над ними. Облако распласталось по небу и, уходя ввысь, тепло и спокойно тлело над кораблями.
Ушаков сказал из глубины своего кресла:
– Мы пришли сюда не только для того чтобы брать бастионы и сражаться с открытыми врагами. Нам нужно уметь также разгадывать, а может быть, и предупреждать намерения наших союзников. А главное – мы должны позаботиться о том, чтоб устроить жизнь освобожденных нами людей как можно лучше.
9
Адмирал Кадыр-бей с большим вниманием отнесся к тому, что произошло на острове Хиосе. Жители побежали при виде турецких матросов, потому что остров Хиос с давних времен славился как рассадник пиратских нравов, которым никогда не покровительствовала Блистательная Порта. Несколько лет назад турецкое правительство вынуждено было послать сюда солдат, чтобы очистить остров от преступников и бунтовщиков..
– Вы находите, что сегодняшние события объясняются слишком хорошей памятью? – спросил адмирал.
– Преступная память всегда тревожна, – отвечал Кадыр-бей.
Он никак не хотел признать, что турецкие матросы разбивали лавки и врывались в дома мирных жителей.
Если Ушаков думал о том, как с наибольшим «учтивством» справиться с этой безличной ложью, то Кадыр-бей только старался сделать ее наиболее правдоподобной.
Носки желтых туфель Кадыр-бея соприкасались, спина чуть согнулась от непривычного сидения в кресле, лицо с крупными неправильными чертами застыло в углубленном созерцании. Это случалось всякий раз, когда дело заходило о каких-либо неустройствах в империи или на его эскадре.
В молодости Кадыр-бей весьма скорбел о бедствиях своей родины и даже пытался, правда весьма скромно, противоборствовать им. За это он едва не попал на кол, отчего сразу поумнел, и с тех пор о чужих бедствиях уже не думал.
При беседе в качестве переводчика присутствовал Метакса. Он вел записки, соревнуясь в этом с Балашовым, и жадно ловил реплики всех значительных лиц, с которыми ему теперь постоянно приходилось сталкиваться.
Ушаков говорил, усиливая постепенно жесткость тона:
– Пусть даже эти люди виновны, но мой государь, как и его величество султан, требуют, чтоб мы оказывали покровительство всем народам, которых идем освободить от власти французов. И надлежит здесь немедля дать пример доброго нашего расположения, ибо слух о нас опередит наши корабли. Как вы думаете, ваше превосходительство?
Турецкий флагман размышлял, глядя пустыми глазами на собеседника.
Кадыр-бей в глубине души сомневался, нужно ли подавать пример расположения. Хороший военачальник, по его мнению, должен был скорее устрашать, чем ублажать. Однако он боялся ошибок. Греки Ионических островов не были подданными султана, хиосцы же вместе со своим островом принадлежали Блистательной Порте. Султан волен был в их жизни и смерти. Но русский адмирал как бы диктовал Порте правила поведения в ее собственных владениях. Кадыр-бей не знал, что больше понравится в Константинополе – его уступчивость или несговорчивость.
Поскольку поступить правильно во всех случаях мог только один аллах, то Кадыр-бей уклонился от каких бы то ни было решений. Он попытался укрыться за общими рассуждениями, восхваляющими султана и его милосердие.
– Но ежели наша эскадра и на Венецианских островах[22] будет производить столь неожиданное действие? Ежели при виде ее жители будут прятаться по домам? – спросил Ушаков и сам же ответил: – Тогда мы не будем иметь успеха и обманем ожидания государей наших.
Кадыр-бей потрогал носком одной туфли пятку другой, но промолчал.
Тогда тем же спокойным голосом, будто продолжая увещевать собеседника, Ушаков проговорил:
– Соединенная эскадра должна освободить тех, кто порабощен сильным врагом. Сколь же позорным будет зрелище, если люди разбегутся по подвалам и погребам при одном виде своих освободителей. Честь русского флага была бы непоправимо запятнана, и успех самой кампании поставлен под сомнение, ежели понимать под ним не одно покорение крепостей, а все будущее устройство островов.
Он выдержал паузу и добавил:
– Ежели вы не согласны со мной, ваше превосходительство, то предлагаю вам условиться о месте встречи у Венецианских островов. А теперь эскадра моя пойдет особо от вашей.
Оранжевая полоса заката, точно ковер, легла на пол каюты. Кадыр-бей наступил на нее, желая приподняться с кресла. Острие высокого белого тюрбана турецкого флагмана, похожее на толстый рог, едва заметно качнулось и заняло прежнее положение.
Истинно счастливым был только тот, кто ничего не делал. Кадыр-бей видел по холодному взгляду русского адмирала, что решение его неизменно. Ежели эскадры пойдут врозь, может произойти масса самых гибельных случайностей и не будет никакой возможности из них выбраться. А самый факт разъединения флота вызовет такой гнев султана, что нельзя будет поручиться ни за что, даже за голову Кадыр-бея. Сколь ни безрадостна эта жизнь, где нет ничего надежного и верного, но головы все-таки жаль. Да, в сущности, из-за чего он так хлопочет о престиже, которого все равно нет? Задача, порученная адмиралу Кадыр-бею, состояла в том, чтобы благополучно начать и окончить военную кампанию. Все остальное можно было поручить случаю и воле аллаха.
Без всякого перехода, нимало не заботясь о достоинстве, Кадыр-бей сказал:
– Великое дело наше требует твердости. А потому объявляю я всем подчиненным моим смертную казнь за каждую обиду, нанесенную мирным жителям. Приказ мой будет прочитан на всех кораблях. Мир да будет на следующих пути прямому!
10
Начальник острова Хиос очень живо и горячо воспринял добрые желания адмирала Кадыр-бея. Ранним утром несколько чаушей[23] были посланы возвестить жителям о том, что они немедленно должны открывать лавки и дома, ибо султан и все слуги его полны к ним благоволения..
Солдаты стучали в двери и окна рукоятками сабель и ружейными прикладами. Стук этот в ясной тишине утра напоминал предсмертную дробь барабана. Бледные обыватели отворяли двери, женщины смотрели в щели окон.
А чауши, поднося приклады к лицам мужчин, внушали им, что бояться нечего, что милость Кадыр-бея неистощима, а те, кто усомнится в этой милости, будут отправлены в яму.
Когда чауши удалились, наступила тишина.
Трудно было сказать, что она значит. Воспоминания о резне, устроенной турками четыре года назад, были еще слишком свежи.
Спокойствию прежде всего поверили дети: они возобновили уличные игры. Затем начали показываться мужчины и старые женщины. Одна за другой открылись лавки.
После полудня к берегу причалили две шлюпки с русскими офицерами и матросами. Два офицера подошли к маленькой лавчонке. Здесь торговал табаком известный всему городу своей словоохотливостью грек Германос. Офицеры были очень учтивы, а один из них даже оказался греком с острова Кандии. Германос сам имел на острове Кандии знакомых и родственников. Не знавал ли господин Метакса владельца прекраснейшего виноградника Костаки? Это двоюродный брат Германоса и один из лучших людей на всем Востоке. А может быть, господин Метакса припомнит синьора Капелло? Что? Он ищет лоцмана Кеко? Кто не знает Кеко!
Русские матросы ходили по лавкам, рассматривали рубахи, женские платки и на редкость понятно объяснялись пальцами.
