Русский апокалипсис

и о животных (где самый мудрый зверь — заяц, животный аналог «маленького человека»), русский человек погружается в мир анекдота, чтобы навсегда в нем остаться. Но если раньше этот мир имел закрытые двери, открывался в особых случаях, в мужской компании, то сейчас он открыт для всех. Таким образом, юмор, которому, как известно со времен Анри Бергсона, не хватает сострадания, может оказать существенное влияние на модель национального поведения.

У нас слоеный пирог смеха. В языке молодых людей утвердилось понятие прикол. Прикольно все то, что весело, необычно, экстравагантно, парадоксально. Это — одно из самых ценностных слов молодежного языка. Молодежь создала целую субкультуру прикола, поведенческую систему смеховой волны, когда любая жизненная ситуация, какой бы драматичной она ни была, лишается своей серьезной основы: все годится для смеха. Независимая журналистика, со своей стороны, еще в 1990-е годы выработала стилистику стеба, последовательного высмеивания социальных и культурных ценностей, своего рода юмористический напалм. Державный же юмор Путина призван остудить горячие головы отечественных и иностранных критиков российской власти, банализируя очевидные трагедии: на вопрос американских журналистов, что случилось с подводной лодкой «Курск», он честно признался: «Утонула». Анекдот отреагировал на его заявление: «Получена расшифровка последнего перестука подводников „Курска“: они пожелали Путину хорошего отдыха и успехов в труде». Возможно, именно путинский юмор возвестил миру, что российская власть задраилась, как подводная лодка, время гласности кончилось.

Так автор «Кукол» Виктор Шендерович оказался не у дел. Я встретился с ним в кафе на Патриарших прудах, которые, после всенародного успеха «Мастера и Маргариты», стали культовым местом юмора. Шендерович выглядел грустным, хотя и был настроен решительно. Мы заговорили об эволюции юмора. На грани 1980—1990-х годов политические анекдоты почти исчезли: в них больше не было необходимости.

— Я хорошо помню свое ощущение, — сказал Шендерович, — что мы тогда дожили до своей власти. Она была малообразованной, пьющей, медведеобразной, но ей нужно было помочь.

Желание помочь своей власти отразилось в анекдотах той поры. Это был редкий случай в истории России, когда анонимный автор анекдота переживал за судьбу восходящей политической звезды. Анекдот протягивал Ельцину руку:

«На Съезд народных депутатов (где Ельцин был в меньшинстве) врываются автоматчики в масках.

— Где Ельцин?

— Вот он.

— Борис Николаевич, пригнитесь!».

«Когда мы стали делать „Куклы“, власть еще была своей, — продолжал Шендерович. — Тогдашний Ельцин был ледоколом, но в каком направлении ему плыть, он не знал. Чечня провела кровавую линию. Началась сатира». Сатира раздражала Ельцина. У него складывалось впечатление, что он — главная мишень «Кукол», но, по мнению Шендеровича, «он был и царь-батюшка, и благодетель, и тиран». Во всяком случае, он не мог позволить себе придушить независимые СМИ. Однако отношение анекдота к Ельцину менялось в негативную сторону: «Летит Ельцин на самолете с Кучмой. Ельцин спрашивает: „Как думаешь, какой народ будет больше горевать, если мы разобьемся: русский или украинский?“ Кучма, подумав: „Белорусский“. — „Почему белорусский?“ — „Потому что с нами не было Лукашенко“».

Последний анекдот о Ельцине подчеркнул пропасть, которая стала отделять его от народа:

«Ельцин выходит из церкви. Старушка на паперти просит:

— Подай мне!

— Как же я тебе подам? — удивляется Ельцин. — У меня ведь нет ни мяча, ни ракетки».

На мой вопрос, любит ли он анекдоты, Геннадий Хазанов ответил парафразом «помидорного» грузинского анекдота: «Слушать иногда люблю, а так нет». Я говорил с ним в его кабинете в Театре эстрады. «В юморе есть грандиозная опасность, — сказал директор главного увеселительного заведения страны. — Это такой острый инструмент, который все время кренится в сторону агрессии, особенно сатира. Не случайно она так востребована. Раньше это имело только социальный характер. Но теперь нет больше идеологического быка в виде КПСС. Люди вывернули наружу все то, что было у них внутри. Но всякая дорога, которая не ведет к храму — это дорога в никуда».

Я с изумлением смотрел на кающегося юмориста. «Господь не подарил мне способностей подняться над ситуацией, — добавил он, — когда я был молодым, но прошло то время, пришло ощущение стыда: ты смеешься над людьми, которые ничуть не хуже, а, может быть, даже лучше тебя». На мое предположение, не насаждает ли телевидение смех, чтобы отвлечь людей от реальности, он ответил отрицательно и продолжал: «Телевизионный юмор сегодня — это песок, в котором иногда могут быть золотые крупицы. Но он отмывается очень небрежно. Юмор — самый дешевый продукт. Достаточно телекамеры и тех, кто побежит ради будущей славы».

Еще недавно эталоном юмора служил Аркадий Райкин. Он оставил после себя школу нравственной сатиры, существовавшей на грани инакомыслия. Михаил Жванецкий находился на полулегальном положении; его редкие разрешенные концерты люди преимущественно слушали на магнитофонных лентах. Сатирические произведения Войновича, в конце концов, оказались в самиздате. Теперь эти люди считаются ветеранами советской (независимо от их былой антисоветскости) сатиры, их почитают, однако, будучи как-то в студенческой аудитории на вечере Жванецкого, я обратил внимание на то, что студенты реагируют на «интеллигентский» юмор хотя и доброжелательно, но сдержанно. Молодежи явно хочется чего-то более «жареного».

«Жареное», между тем, находится под ногами, и стоит только наклониться, чтобы обнаружить ту россыпь анекдотов, которые и пересказывает Роман в своем «Трахтенберг-кафе», куда детей до восемнадцати лет не пускают. Возмущенный нападками Хазанова, он имел все основания сказать, что он сам ничего не выдумывает, а собирает то, что выдумал народ. Однако приговор Хазанова был краток: это — пошлость. Пошлость этимологически связана с тем, что пошло, не раз было, стало скучным. Но это можно считать скорее эвфемизмом. Так девушки из консервативных семей готовы обвинять порнографию в том, что она скучна, с тем, чтобы не вдаваться в более тонкие определения. В русской традиции пошлость имеет более глубокий смысл, чем неприличность. Пошлый человек, пошлая жизнь или пошлый анекдот — это оценка несостоятельности явления. В течение моей жизни пошлость выветрилась из русского языка как слишком неопределенная вещь.

Роман Трахтенберг действует как бизнесмен. Он превращает юмор в деньги. Сидя с ним в его модной квартире на Ленинградском проспекте, я проникаюсь смыслом его работы. Он согласен с Хазановым в том, что «поскольку у нас сейчас рыночная экономика, юмор проще всего продать. Но после того как люди насытятся, возникнут телеканалы по интересам: юмористический, новостной и т. д.». Он осчастливил меня «тоннами» собранных им анекдотов, которые я постарался представить себе как коллективное бессознательное русского народа. Смеховой антимир существует в разных ипостасях. Однако ничто не сравнится с анекдотом — афористическим переполохом сознания. Это — смеховая граната, в устройстве которой фраза, венчающая анекдот, является детонатором смеха. В своем нынешнем виде анекдот в России уже известен, по заверению филологов, примерно сто лет. Его можно считать предвестником фрагментарного, клипового сознания.

Первые русские анекдоты были о купцах. Анекдот вообще обожает глупость. Глупостью он питается, это его мир. Более тонкий анекдот любит неадекватность. Анонимный создатель анекдота, как правило, опирается на «наши» ценности, на «понимаешь — понимаешь» (это считается здравым смыслом), реже на цинизм (как бунт против всех ценностей), и его жертвой становится «не наше» поведение (глупое, заносчивое, высокомерное, странное и т. д.). В данном случае жертвой оказывается социально неуравновешенный человек, каким является всякий выскочка: «Приходит купец в бордель, выпивает, закусывает. Требует у хозяйки одну девушку, та занята, другая тоже занята. — А что же у тебя есть? — Есть две парижанки: сиськи большие, а пизда маленькая-маленькая. — Негоже купцу первой