не сплю: немедленно приподнимаюсь, домкратом выталкивая его к верху, чтобы, значит, выше летел. Считай, пришёл его звёздный час!
В этом-то и суть: человек без опоры, без корней своих, — не человек, а мутуал. Но если бы Господь хотел, чтобы мы кого-то на себе возили, то приделал бы нам узду и шпоры…
'Второй' успевает сделать в воздухе только половину оборота, и со всей дури, без всяких там легкомысленных группировок и перекатов, бьётся мягкими тканями о кафель пола. Скользит к 'первому'. Борис уже приподнялся, но опять падает, сбитый с ног товарищем.
Ещё был тот, добряк на лавочке, который чела пожалел. Оборачиваюсь. Да. Так и есть. Вот он, 'третий'. Уже мою швабру подобрал, дурачок. Ну, зачем она тебе? Что ты с ней будешь делать?
Почему они все такие тупые? Мутаны-мутуалы… Будто мозги человеческие пополам делятся. А если тело и до этого умом не блистало, то после соития, и вовсе какие-то балбесы получаются. Уроды горбатые!
О! Замахнулся. Ну-ну… давай-давай…
Может, ещё шаг сделаешь?
Вот дурак! Шагнул-таки вперёд! Ну, не мать его?! Зачем ему этот шаг был нужен, спроси, — не ответит. Чтоб, значит, ближе ко мне. Чтоб, значит, наверняка… Бедняга! Лучше бы ты на своей лавочке оставался… и меня жалел.
Ухожу влево, и правой ногой бью его сбоку в колено.
Роняет швабру. Упал… кричит! За ногу держится. Вот психи, ну? Нога сломана? Через час срастётся! Червь всё сделает: починит и утешит.
Дверь распахивается: ну, ясно! Конвой вопли этих уродцев услышал.
Поднимаю руки и бухаюсь на колени.
— Они первые! Они у меня ведёрко забрали… и швабру.
Но эти тоже неулыбчивые, и шуток не понимают. Бах! Ботинком в грудь! Это не по спортивному… зачем же тебе дубинка, мутан-конвой? Зачем же обувью-то? Тяжёлой армейской обувью. Баня всё-таки… мог бы и в шлёпки переобуться.
Ба-бах… теперь в бок. Да что же это? Я же не мутуал-лимаксоид! У меня теперь рёбра месяц гнить будут!
А может, подняться и конвой, заодно, отметелить? Когда ещё такой случай представится?
3
Бытие. Гл. 3. Ст. 4:
'И сказал слизень жене:
нет, не умрёте'…
Тестацелл не обманывал.
Имелось ввиду:
'немедленно не умрёте'…
Белые стены. Металлические шкафы. Стеклянные полки. Всё блестящее, звеняще-позвякивающее, стерильное. Запахи хлорки, йода, пенициллина. Сестричка в белом, отутюженном халате. Белые сапожки — х/б пополам с брезентом на резиновой подошве. Волосы убраны под шапочку, чистенькое личико, гладкая шея, заметная грудь, талия и всё такое. Халат не короткий, не длинный… эх! Лучше бы короткий. Всё вместе — процедурная, и персонал при исполнении.
Свет неприятно моргает. Я зачем-то считаю периоды: один, четыре длинных, восемь коротких… потом быстро сбиваюсь: лампочка моргает часто-густо… и успокаивается.
Опять светло и спокойно.
Сестричка короткими очередями терзает клаву, вглядываясь в письмена на экране. Несколько раз отвлекается, что-то уточняет у старшего конвоя. Тот тихо отвечает. И вдруг, я будто просыпаюсь. А ведь я её знаю! Ха! Да это же Маринка! Точно!
— Что это у вас со светом? — спрашиваю.
Что-то же надо сказать? — после пяти лет разлуки.
— А что такое? — неприветливо снисходит медсестра до встречного вопроса.
Она на меня не смотрит. Подумаешь, в лазарет после драки штрафника привели. Ссадины-царапины, ушибы-гематомы. Вот если бы нос сломали, или рассечение — другое дело. Это рапорт, врач, объяснительные… швы и скобы-фиксаторы.
А так… освидетельствовать, что вывихов-переломов нет, и обратно в камеру, до полного психического соответствия современным представлениям армии о своих нуждах.
Это мутанам ничего не делается. Регенерируют, заразы, в момент. Ну, да: с червяками жить, червяками быть. Червяка хоть пополам порви, ему плевать. А половинки ещё и поспорят, кто из них главный.
— Моргает, — миролюбиво поясняю свой вопрос.
Конвой напрягается. Хорошо, всё-таки, что я бойцов не тронул. Значит, — в камеру, а не в карцер. В карцере прохладней будет. И топчана нет. А конвой доволен. Конвой счастлив. Это же сколько им теперь уважения от космачей! Три звездолётчика с одним человеком не смогли справиться, а охранники вдвоём чела 'на раз' скрутили. Да ещё вломили, чтоб не дёргался. О месте своём помнил, что на лестнице эволюции. Впрочем, если по-честному, не шибко-то они и старались. А если бы не 'врезали', то космачи бы жалобу настучали. Потом объясняйся…
А что душевая не вымыта, так подконвойный отказался. За что известное наказание: изъятие туалетной бумаги на неделю, и отсутствие в камере воды на такой же срок. И не нужно улыбаться! За неделю такое раздражение в соответствующем месте, что уж лучше двадцать лет расстрела.
— Что-то мне подсказывает, товарищ лейтенант, что у вас на этой неделе день рождения.
Она с удивлением смотрит на меня. Глаза в пол-мира. Когда-то я в этих глазах заблудился. Почти год выход искал.
— А ещё мне кажется, что вас зовут Марина…
Вроде, узнаёт. В шоке. Конвой — в шоке. Все в шоке. А я счастлив:
— … Что значит море, и шорох волной потревоженной гальки.
Ха! Конечно, узнала. Ещё бы…
— Семён? — а глаза-то какие круглые!
Конвой в полном ауте. Для них, я — недочеловек. А медсестра из свободных мутанов — считай, богиня. Они на неё смотреть боятся, не то чтоб разговаривать. А тут на тебе: из грязи в князи.
— Семён, ты как здесь?
— Семён Смолин, дисбат 'Кассиди'. Неподчинение приказу, — докладываю историю своей болезни.
И вдруг осознаю, что это фарт! Неслыханная удача пёрла на меня тяжёлым танком. Давила и плющила. Будто железнодорожный состав, свободно спускаемый с горки.
— На что жалуетесь?
Глаза блестят. А я счастлив! Господи! Ты не забыл обо мне!
— У меня это… — я тону в её глазах. — Боли у меня. Дышать трудно. Здесь…
Я держусь за сердце. Она укладывает меня на кушетку. Широкий обруч с тихим шуршанием делает несколько проходов взад-вперёд. Маринка возвращается к компьютеру, несколько минут колдует над клавиатурой.
— Трещины в двух рёбрах, — выносит суровый вердикт ангел в белом халате. — Будем госпитализировать…
Бойцы изо всех сил вытягивают шеи, чтобы рассмотреть картинку на экране.
— Рядовые, куда смотрите?! — отрыкивает лейтенант медицинской службы хорошо поставленным
