'— Василий, а зачем я тебе, собственно, понадобился? Что мне делать?
— Мне нужен друг.
— У диктаторов друзей не бывает, Василий. Спасибо, что я живой, но в твоём деле я не помощник.
— Это неправильно, Отто. Там живут люди! Им помогать надо! И у нас есть возможность им помочь…
— Да нет же. Именно потому, что они люди, их следует оставить в покое. Предоставь их самим себе, и за это они тебе спасибо скажут.
— Они не ведают, что творят. Они делают ошибки…
— Это их ошибки. Право ошибаться они получают от рождения, вместе с самой жизнью. Это право для них дороже любой помощи.
— Мне странно это слышать от тебя, Отто. Наши народы дали миру выдающихся личностей. Они прокладывали дорогу, были первопроходцами в этом трудном и благородном деле.
— Благородном? Что благородного в спортивной ходьбе по трупам?
Он замолкает. Я вообще заметил, что речь его стала медленной, весомой. Тяжеловесная у него речь. Теперь он говорит, как человек, сознающий, что творит историю.
— Ты бы назвал своих 'пионеров' поимённо, Василий, чтобы исключить недоразумение. Гитлер, Ленин? А может, начнём с Цезаря? Ты же прекрасно знаешь их печальный конец. Фатум, рок, судьба… Как только находится человек, чьи способности позволяют упорядочить окружающий хаос и свести его к единым, имперским законам, хорошим или плохим, неважно, происходит нечто, что обращает этого человека и его единомышленников в пыль… за мгновение до блестящей победы.
Он молчит, и после продолжительной паузы мне приходится продолжить без его комментариев:
— И через сто лет потомки только пожимают плечами: ведь до того, как Цезарь вошёл в сенат, у него было всё. Зачем он шёл дальше?
— И что? — подаёт голос Василий.
— Ничего, — я пожимаю плечами. — Мы возвращаемся к первому вопросу: зачем тебе это нужно?
— Хочу спасти человечество. И я — бессмертен. Ты, кстати, тоже. У нас всё получится…
— Что ещё за бессмертие?
— Полная регенерация организма. Кожа, мышцы, соединительная ткань, кости, — всё регенерирует. Но лучше не экспериментировать.
— Почему?
— Во-первых, боль, она и есть боль. Во-вторых, если разорвёт на куски или сожжёт в пепел, то никакая регенерация не поможет. И, в-третьих, если повреждения существенны, то после восстановления способность к регенерации утрачивается, вместе с премией.
— Премией?
— Да, придёт время, я тебе обязательно расскажу…'
Я допиваю сок, откидываюсь на спинку стула и оглядываю зал. Команда Отто заканчивает приём пищи вместе со мной. Я не могу это назвать совпадением. Так происходит всегда. Да и чему тут удивляться: они — это я. Молодцы, ребята. Если бы не их полное равнодушие ко мне, я бы даже начал им симпатизировать.
Они одновременно поднимаются, хором, будто в гарнизоне, благодарят кухню и строем выходят из ресторана. Мне даже обидно. Им никто не ответил, никто не повернул к ним голову, не посмотрел вслед.
'— Я никак не могу понять, насколько они одинаковы…
— Это одна из задач, Отто, которую, пока, не удалось решить. Все копии при абсолютном морфологическом сходстве с оригиналом, психически мало похожи друг на друга. Наверное, индивидуальность и сознание, то, что мы привыкли называть 'личность', записаны не только на материальных носителях — генах. Возможно, что какие-то составляющие этой информации хранятся где-то ещё…
— Но я — это я!
— Все так говорят. Но ты — это тот, кого я помню. Такое тоже бывает. Примерно один раз из десяти. Я сам удивлён. Что-то где-то щёлкает, и получается копия, почитающая себя оригиналом. Самый объективный показатель близости копии к оригиналу — память. Чем меньше пробелов содержит память, тем копия ближе к оригиналу. И, конечно, способность к регенерации…
— А как ты узнал, что я — оригинал, а не один из них?
— Ты выстругивал кораблик…'
От воспоминаний отвлекает новая стайка посетителей. Три Катерины, обнимая друг друга за талии, весело о чём-то щебеча, быстрым шагом врываются в зал. Эти хохотушки всегда приятно выделяются на фоне остальных двойников.
Они присаживаются за отдельный столик и, в ожидании официанта — такой же Катерины, как и они сами, принимаются за фрукты. Одна из них замечает меня. Вся троица тут же поворачивается в мою сторону. Мне становится не по себе. Немедленно встаю, и, сдерживаясь, чтобы по примеру своих двойников не поблагодарить гарнизонную кухню, выхожу вон из зала.
— Мы топчемся на месте, Василий. Объясни, что тебе нужно.
Он молчит. Я уже не могу вспомнить, сколько раз задавал этот вопрос. Время детских ответов про дружбу и тоску по прежним, 'весёлым' денёчкам, по-видимому, прошло. Иногда мне кажется, что Василий начинает тяготиться нашими беседами. Но на этот раз он неожиданно отвечает:
— Я скажу тебе. Сегодня. Но сначала расскажи мне, что ты увидел, с момента своего пробуждения. Что ты думаешь обо всём этом?
Я сижу в кресле в своей комнате. Обстановка напоминает номер второсортного отеля: чисто, опрятно и неуютно. Шкаф, кровать, стул, письменный стол с моим деревянным галеоном посередине. Кресло, в котором я сижу. Телевизор с видеомагнитофоном. Несколько вполне обычных электрических розеток. Я сразу, как их обнаружил, зарядил аккумуляторы на телефонах. Зачем? Не знаю. Порядок должен быть — потому что армия!
Окон нет. Приглушённый свет льётся прямо с потолка, стены облицованы неизвестным мне пластиком. На полу — ковровое покрытие с высоким ворсом. Всё в мягких спокойных тонах, ничего лишнего, как в больнице. Или в сумасшедшем доме.
— Ты с моей помощью овладел Базой и научился пользоваться машиной, которая может дублировать людей. Банк данных этой машины мне неизвестен, но, по-видимому, он невелик. Ты воспроизвёл только тех, кого ты знаешь, кто тебе полезен, и кого ты в состоянии контролировать. Для страховки зомбировал мужчин, понизив им интеллект, или каким-то другим, неизвестным мне способом. С женщинами у тебя или не получилось, или ты не считаешь их опасными. Судя по тому, что ты можешь оценить вероятность создания оригинала, где-то здесь эти самые оригиналы есть. Или ты нашёл способ от них избавляться. Учитывая, что ты меня не изолируешь от персонала, — второе. Первым делом ты привёл Базу в порядок. За эту неделю я пытался найти хоть какие-то следы прежних хозяев. Ничего нет. Всё вычищено и подогнано под человеческие представления об удобствах. А может, прежние хозяева были людьми, — я запнулся, а потом решил: 'не всё ли равно!' и продолжил: — Очень большой соблазн предположить, что ты и есть, этот прежний хозяин. Но эта версия слаба по двум причинам: твоя мания величия и навязчивая идея спасения цивилизации: 'льды наступают!' Ты смоделировал геоклиматическую карту изменений погоды в результате деятельности человека и доказал, что парниковый эффект, растопив льды, понизит солёность океана. В результате притормозит Гольфстрим, наступит очередной ледниковый период и нам всем конец. Правильно?
— Очень упрощённо, но, в целом, верно.
— Я, правда, не совсем понял, как ты опровергаешь пассатную теорию Гольфстрима, но, думаю, это не очень важно… Гораздо важнее другое.
Я задумался.
В искренности самое тяжёлое — чувство меры.
