туманности, чтобы опять вспыхнуть сверхновой уже в другом месте. Болят мышцы, сухожилия. Болит всё. Плечи, локти, колени, ступни. Такое ощущение, что все шарнирные сочленения скелета просверлены насквозь, кто-то вставил в отверстия ржавые гвозди и забыл их смазать синовием. Это ещё до бесконечных ссадин на костяшках кулаков, до одуряющей боли в кистях, до вывихнутых суставов пальцев… до всего этого вам говорят: 'Внимание, бойцы! Вот вы такие сильные, ловкие и проворные, но так и останетесь спортсменами, если забудете о Том Парне… '. И все вокруг кричат: 'Каком? Каком парне?'
'Том Самом. Это происходит всегда. У кого раньше, у кого позже. Но всегда. Он убьёт вас'.
И все: 'Как же так? Убьёт! Том Сам нас убьёт! Таких славных, таких молодых. Плохо!'
— Хорошо, — заявляет капрал.
И по мере того, как звереет его лицо и краснеет шея, разговоры стихают, каждый становится всё меньше и меньше. И вот уже перед ним не развязные новобранцы, а жалкие, испуганные крысята; они прячут глаза, горбят спины и втягивают в плечи головы.
— Чем раньше вы поймёте, что ваша задача сдохнуть, тем лучше вы с этой задачей справитесь. Запомните: ваша жизнь закончилась, здесь и сейчас. Там, — капрал показывает себе за спину, — вы никому не нужны. Там вы источник беспокойства и неприятностей для людей, которым хватило ума и денег не оказаться здесь, на вашем месте. Вы — не спортсмены, вы — убойная сила. Расходный материал. Вы должны исходить из того, что каждая ваша схватка — последняя. Вы должны любить своего противника, потому что только он может подарить вам покой. Недаром в Библии написано: 'возлюби врага своего'. Молитесь на того парня, который сейчас так же как и вы, стоит где-то на плацу и потеет перед своим наставником. Однажды вы встретитесь с ним, и он отправит вас в бессрочный отпуск…
Капрал буравит толпу тяжёлым немигающим взглядом.
И вот уже не бисер пота на лбу, а холодная испарина леденит душу. И озноб, и ужас, потому что вдруг начинаешь верить в эту правду.
— На каждом полученном приказе вы должны видеть штемпель огненными буквами: 'умри достойно'! Исполни и отправляйся в солдатский рай. А там, парни, по слухам, есть всё!
— А капралы там есть? — спрашивает 'самый умный'…
И вдруг всё кончилось… я не сразу это понимаю. Я всё ещё пытаюсь освободиться от стальных пальцев, намертво вцепившихся в мой воротник. Чёртова жилетка! Почему она не рвётся? Человек бежит с такой скоростью, что я не успеваю переставлять ноги вслед за его неудержимой рысью. Несколько раз падаю, но неумолимая сила поднимает меня, и мы продолжаем бег.
Хлопает дверь.
— Что дальше, Отто?
Не сразу узнаю голос Василия.
Не сразу понимаю значение слов. 'Отто'? Знакомое имя. Кажется, моё.
Несколько звонких пощёчин, в голове чуть проясняется.
— Мы в твоей мастерской. Что дальше, Отто?
— Заблокировать двери, — едва шевеля разбитыми губами, хриплю в ответ.
Язык постоянно натыкается на острую кромку сломанных зубов. Хорошие были зубы. Полный рот крови. Я сплёвываю, кажется, себе на грудь и хриплю дальше.
— Зажги свет, балки на треноге с грузилами. Тренога не нужна, декорация. Балки не закреплены, один конец в дверь, другой в упор на полу. Увидишь.
Такое ощущение, что жизнь возвращается по капле, в обмен за каждое произнесённое слово. Слово — капля, слово — капля. Вот только с кем это я меняюсь? И, главное, зачем?
Доносится шум падения балок. Наверное, Василий снял одну, две другие посыпались. Вот дурак…
— Свет. Зажги свет.
Слышу стук балок, блокирующих двери. Здорово я всё придумал. Вот только, почему он не отвечает?
И свет.
Пытаюсь поднять руку, чтобы поискать в карманах его зажигалку. Плохо получается. Такое ощущение, что рука не моя. Я даже не могу понять, какая это рука: правая или левая. Смешно.
Чувствую, как кто-то рядом со мной присел и завозился, устраиваясь поудобнее.
— Василий?
— Да, это я.
— Заблокировал двери?
Комната наполнилась гулкими ударами сапог по обитому жестью дереву.
— Понятно.
Мы сидим рядом.
Мне хорошо. Незнакомое чувство лёгкости и блаженства наполняет меня до краёв. Был бы чашкой, или тарелкой там какой-нибудь, обязательно бы пролилось. Но я человек. Из другого материала. Да и конструкция не та. Вроде сифона. Собирается по капельке, собирается…
Но когда приходит время, уходит всё без остатка.
— Свет, Василий. Зажги свет.
Он молчит. Молчит минуту, две. Потом отвечает:
— Здесь светло, Отто.
Теперь молчу я. К ощущению счастья всё сильнее примешивается горечь.
— Удар в живот был лишний, — говорю без нажима и злости, будто делаю замечание дежурному по кухне, чуть пересолившему кашу.
— Ничего с тобой не сделается, — также сухо отвечает он. — Пройдёт время, глаза регенерируют…
— Жаль, что совесть у нас не регенерирует, — прерываю его. — Зря я тогда, на болоте, тебя кормил.
— Я тебя тоже кормил. Так что квиты…
— А почему нет боли?
— Шок, — чувствую, как он пожимает плечами. — Но ты не беспокойся. Когда придёт время, я помогу тебе.
— Помоги сейчас, — прошу я. — Неужели так плохо?
— Хуже ещё не было, — отвечает он.
— Маша?
— Она передавала тебе спасибо, Отто. Она тебя любила.
— А спасибо за что?
— За ласку. Ты не сможешь понять холод её одиночества. Но ты впустил её себе в душу, и она немного согрелась.
Горечь. Ядовитая, жгучая. Выжигает в груди пустоту.
И опять всё не так. И мрак. И зубы в крошку, в песок. И что-то душное, дурное сжимает липкими пальцами сердце.
— Но это уже всё, Василий? Здесь всё закончится?
Молчит мой Василий. Я слышу его дыхание. Всего минуту назад прерывистое, задыхающееся. А сейчас ровное и мощное, кузнечными мехами направляющее воздух в раскалённую топку его широкой груди. Это моя боль даёт ему силу, это моя горечь кормит его жизнь.
— Я сдаюсь, Господи. Прими душу мою. Здесь и сейчас. Устал я. От всего устал. От Твоего мира, от Тебя, от себя самого. Молю Тебя. Если есть в Тебе хоть капля сострадания, хоть капля человечного, прекрати муки мои. Может, с ними прекратятся и муки дорогих мне людей.
— О ком это ты, Отто? — справляется Василий. — Никого не осталось. Ты один.
— Вот и покончим с этим.
— Нет, — голос его непреклонен. — Сперва откроем дверь. А там видно будет.
— Так ты из-за этого меня из свалки вытащил? Маша не могла тебе помочь открыть эту проклятую дверь, а я мог. Поэтому ты её оставил, а меня вытащил. Правильно?
— Не совсем так, Отто, — медленно, будто колеблясь, говорит он. — Но, в целом, верно.
