ней.
Девушка сидела молча. О чем-то думала. Потом укрыла больного одеялом. Каждое движение ее ласковых рук как бы говорило, что она все поняла и все сделает. Когда она поднялась, Ты Нян сказал:
— Вот ее адрес: Педагогический институт…
— Знаю, — прервала его Нган, — у меня сохранилось ее письмо. Она мне писала в конце прошлого месяца.
— Судя по ее письмам, — голос старика задрожал от волнения, — выпускникам дали отдохнуть перед отъездом на работу, правильно?
— Правильно.
С этого момента прикованный к постели солдат революции с волнением стал ждать, когда начнется бой между угасающей жизнью и медленно надвигающейся смертью, бой, полем битвы которого стало его тело. В первый раз придется участвовать ему в таком сражении, в первый и последний.
На следующий день Ты Нян потерял сознание, а потом забылся долгим, тяжелым сном. Проснулся он среди ночи и, вспомнив о посланной телеграмме, подумал: «Хань, конечно, ее получила и сейчас, наверно, едет сюда». Ему стало лучше. Быть может, тлеющий огонек надежды на выздоровление и чувство отцовского долга влили новые силы в этого уже приготовившегося встретить смерть человека. Про себя он решил, что ему надо прожить по крайней мере три ночи…
Возвращаясь с почты, Нган думала о том, что теперь старик все время будет волноваться, узнавать, не приехала ли дочь. Однако, к ее удивлению, Ты Нян ни о чем не спрашивал. Но каких усилий стоило ему это молчаливое ожидание! Как вздрагивали веки старика, когда у пристани раздавался гудок парохода…
И вот на третий день, после того как была послана телеграмма в Ханой, поздно вечером Нган, едва успев прилечь, услышала стук в дверь. Вошла дежурная сестра и сказала, что приехала дочь Ты Няна. Быстро одевшись, Нган вышла.
В гостиной при тусклом свете ночника Нган увидела девушку с вещевым мешком за плечами. У нее был высокий лоб, черные блестящие глаза прятались под густыми ресницами. Лицо дышало свежестью; казалось, этому юному существу еще не довелось столкнуться с горем…
— Вы Хань? — Голос Нган дрогнул от волнения.
— Да, — тихо ответила девушка.
И по тревожной интонации этого короткого ответа Нган поняла, что Хань боится услышать самое худшее. Она подошла к девушке и положила руку ей на плечо.
— Пойдемте со мной. Отец ждет вас с нетерпением, — сказала она, помогая девушке снять мешок.
Они прошли в комнату Нган.
— Что с отцом? Разрешите мне пройти к нему, — попросила Хань.
— Хорошо, я провожу вас к нему, но сначала съешьте чего-нибудь. В поезде вы наверняка ничего не ели.
Хань выпила стакан молока. А Нган тем временем рассказала ей о здоровье отца. Потом они пошли к старику.
Дойдя до дверей палаты Ты Няна, Нган остановилась и, показав жестом, что девушка должна немного подо ждать, постучала и вошла. Некоторое время спустя она пригласила Хань войти.
Девушка прошла в комнату, а Нган, прижав руки к груди, осталась у дверей.
— Доченька! — сдавленным голосом произнес старик. Хань подбежала к кровати отца и взволнованно заговорила:
— Папа, папочка… Я только что приехала… Тебе очень плохо?
— Я знал, что ты приедешь, — старик говорил медленно, останавливаясь после каждого слова. — Но все-таки боялся — вдруг не сможешь.
Нгап хотела выйти, но Ты Нян сказал:
— Куда ты уходишь, Нган?.. Ты не мешаешь, посиди с нами.
Нган остановилась в нерешительности, потом прикрыла дверь и присела на стул в углу комнаты. Так среди ночи, когда за окнами частил мелкий осенний дождик, дочь встретилась со своим отцом, отдавшим делу партии тридцать лет жизни. При нежно-зеленом свете настольной лампы старик смотрел на юное лицо Хань, и ему вспоминались далекие события, полузабытые образы. Перед ним промелькнула вся его жизнь, казавшаяся ему длинной дорогой, то каменной, то топкой, порой обагренной кровью.
Ты Нян чувствовал, как постепенно исчезала плотная пелена усталости, застилавшая его мозг, и как прежняя его жизнь, в которой было так мало радостей и так много горя, вдруг осветилась по-новому, засверкала яркими красками. Старик долго смотрел на дочь. Потом попросил:
— Хань, доченька, дай мне твои руки.
И девушка дрожащими руками взяла худую горячую руку отца.
— Ты не устала с дороги, спать не хочешь? Ночью, конечно, надо спать… Да что поделаешь, так уж получилось… Сожми покрепче мою руку. Вот так, теперь хорошо.
Немного помолчав, старик продолжал:
— Ты так быстро выросла. Это платье давно себе сшила? Мне кажется, оно тебе немного тесновато… Сшей себе новое. Тебе пойдет темно-розовый или сиреневый цвет… Хань, доченька, мы с тобой встречаемся четвертый раз, ведь так? — Голос старика звучал почти весело, но девушка вдруг опустила голову. — Да, четвертый, я помню. В прошлую встречу ты просила рассказать, как мы жили с твоей матерью, но я так и не успел — времени не хватило… Вот послушай-ка теперь.
— Сейчас ты слишком слаб! — запротестовала было Хаиь, но, обернувшись к Нган, прочитала в ее глазах разрешение.
— Нет, сейчас я не чувствую никакой боли, а другого случая может и не быть… А ты ведь должна знать, кем были твои родители… Доченька, до сих пор я все время был занят… Не мог позаботиться о тебе, все недосуг было… Но ты об этом Не горюй: я ведь всегда о тебе думал и беспокоился. Ты уже выросла, но еще так неопытна. В твоем возрасте твоя мать была гораздо взрослее… Теперь ты вступаешь в жизнь; она у тебя намного светлее, чем была у нас с матерью… Вот поэтому ты и не можешь себе представить, как мы жили в то время. Но когда ты узнаешь о нашей жизни, поймешь, как неоценимо дорого все то, что происходит вокруг в эти дни. Только тогда вы все узнаете, как надо любить жизнь… В голове у меня путаница. Иной раз память словно тучи застилают. Всего, конечно, но упомнишь — ведь за свою жизнь я сменил не одну профессию. Надо было и на жизнь зарабатывать и вести подпольную работу. Тебе, наверное, невдомек, что отцу твоему приходилось быть и возчиком, и парикмахером…
Старик замолчал и посмотрел в окно, за которым притаился мрак дождливой ночи. Ему вспомнилось, как в такую же осеннюю ночь за ним гнались агенты тайной полиции. Уйти от них помогла ему мать. Она провела сына сквозь потайной лаз в изгороди, за которой жили возчики. Там, в доме хозяина, он и спрятался. С этого времени ему довелось и сено косить, и за лошадьми ухаживать, и возчиков подменять. Возчики были из безземельных крестьян, и почти все, за исключением нескольких человек, имевших свои телеги, нанимали повозки у хозяина и зарабатывали всего несколько хао[8] в день. Нужда и голод закалили этих людей; они встали на путь революционной борьбы. Ты Нян организовал подпольный центр, тесно связанный со всеми уголками уезда. Во время забастовок до трехсот возчиков прекращали работу. В то время забастовки еще не оканчивались кровавыми столкновениями с полицией… Возчики научили Ты Няна своему ремеслу. Вскоре он уже знал повадки каждой лошади. До сих пор он помнил, как дробно постукивали копытца рыжей кобылки, как мелодично цокали копыта серого жеребца…
Ты Нян вздохнул, затем продолжал:
— Но возчиком я был недолго. Хозяин, которому принадлежали повозки и лошади, донес на меня начальнику полиции. К счастью, друзья помогли мне скрыться. Один возчик доставил меня к границе с Камбоджей. Там, на ферме в области Бак Тьен, я и остался жить… Вот где поля — конца-краю не видать! Смоковницы растут высоченные. А комаров такая уйма, что стоит ночью сжать руку в кулак — добрый десяток останется на ладони… Прожил я на той ферме всего два месяца — больше не смог, потянуло в родные края. На этот раз я стал парикмахером. С чемоданчиком, в котором лежали инструменты, ходил я по деревням, разбросанным вдоль реки Тиен. Мне было поручено установить связь между подпольными
