интеллектуалы высокомерно отмечали, что человек, унаследовавший одну из лучших частных коллекций в мире, почему-то окружал себя работами мастеров рангом пониже, однако не следует забывать, что жить среди всех этих картин приходилось именно ему.
Надо сказать, что король весьма гордился доставшимся ему наследием. Во время визита в Национальную галерею он весьма настойчиво уговаривал никак не соглашавшегося сэра Кеннета Кларка стать хранителем королевских картин. Позднее он так описал их разговор:
«— Почему же Вы не можете просто прийти и на меня поработать?
— Потому что у меня не хватит времени как следует выполнять эту работу.
— А почему?
— Видите ли, сэр, картины требуют заботы.
— С ними все в порядке.
— И потом, люди пишут письма — просят прислать информацию насчет этих картин.
— А Вы им не отвечайте.
Опасения Кларка подтвердились. По просьбе королевы он больше занимался историей Ганноверской династии, нежели состоянием и изучением тех великолепных коллекций, которые были вверены его попечению. Иногда говорят, что королева обладала более высоким художественным вкусом, нежели ее супруг. В сферу ее интересов входили королевская иконография (в особенности та ее часть, что относилась к потомкам Георга III и королевы Шарлотты), мебель и миниатюра, от кукольного домика до безделушек работы Фаберже. Она действительно была увлеченным исследователем, комментатором и классификатором, однако за всю жизнь так и не купила ни одной по-настоящему хорошей или ценной картины, никогда не оказывала покровительства кому-либо из наиболее ярких художников — ее современников. Собственную эрудицию она оценивала весьма высоко. Когда ей сказали, что картина, на которой изображен принц Уэльский Фредерик, играющий на виолончели со своими сестрами, принадлежит кисти Филиппа Мерсье, она высокомерно ответила: «Мы предпочитаем, чтобы автором картины по-прежнему числился Ноллекенс».
Дни, когда король посещал ту или иную выставку, запоминались надолго. На открытии пристройки к галерее «Тэйт» он, стоя перед работами импрессионистов, громко обратился к королеве: «Тут есть над чем посмеяться, Мэй!» В Национальной галерее он погрозил тростью Сезанну, а в другом зале сказал директору: «Уверяю Вас, Тернер был сумасшедшим. Моя бабушка всегда это говорила». Осторожные эксперименты Королевской академии вызвали у него реакцию неприятия: «Никогда не видел худший набор картин. Думаю, современное искусство становится просто ужасным». А когда понадобилось, чтобы он подписал диплом действительного члена Королевской академии Огастесу Джону, король воскликнул: «Как, этот тип?! У меня чертовски много оснований ничего не подписывать». Даже вид школьниц, рисующих букеты цветов, вызывал у него подозрения. «Разве это не бесполезно?» — спрашивал он у министра образования. «Это развивает наблюдательность», — пояснил Г. А. Л. Фишер. «Да, возможно», — уступил король. В конце концов, именно подобные аргументы оправдывали коллекционирование марок — ведь это и интерес к географии.
Инстинктивное неприятие королем современного искусства только усиливалось из-за того, как с ним обходились ведущие художники. Чарлз Симс, выбранный для написания официального портрета монарха, придал суверену элегантную позу, принятую в прошлом веке. Король жаловался, что из-за вывернутых носков ботинок он похож на артиста балета, картину приказал уничтожить — полотно сожгли прямо во дворе Королевской академии. Картину Освальда Бирли, также не удовлетворившую заказчика, постигла не такая суровая участь — ее просто повесили за дверью. Георгу, однако, понравилась композиция Джона Лэвери, изображавшая беседующих короля, королеву и двоих их детей, — сейчас она висит в Национальной портретной галерее. Наблюдая за работой художника в его студии, король выразил желание приложить к ней руку, и ему позволили сделать мазок на ленте ордена Подвязки; королева последовала его примеру. Это дало повод Лэвери напомнить высоким особам, что в свое время Веласкес, рисуя портрет Филиппа IV, позволил королю добавить к портрету своей особы красный крест рыцаря Калатравы.
В глазах короля многие работы были скомпрометированы тем, что их авторы не позаботились правильно изобразить на них ордена и детали военного мундира. В 1931 г. в кафедральном соборе Святого Павла король заметил его настоятелю Инджу, что скульптор, автор мемориального бюста Китченера, расположил ленту ордена Подвязки слишком близко к середине груди. Тем не менее король и сам иногда не чурался художественного вымысла. Когда Норман Уилкинсон написал картину, изображавшую королевскую яхту «Британия» в Соленте, король, признавая, что все передано совершенно точно, попросил художника немного пододвинуть бакен к судну, чтобы казалось, будто «Британия» совершает более крутой разворот. Уилкинсон согласился.
Практичный ум короля проявился и при решении еще одной проблемы, касавшейся произведений искусства. В 1921 г. Стамфордхэм написал от его имени канцлеру Казначейства:
«Король считает, что при разработке новых форм налогообложения стоило бы ввести налог на вывоз из страны произведений искусства. Это дало бы двойной эффект: принесло бы деньги (хотя налоговой службе, возможно, досталось бы совсем немного) и предотвратило бы развитие процесса, который, если его не остановить, постепенно опустошил бы наши Острова, лишив их большей части самых ценных произведений искусства».
К этому моменту огромная покупательная способность Соединенных Штатов проявилась и в том, что многие из находившихся в частном владении сокровищ уже уплыли за океан, так что предложение короля было весьма дальновидным. Однако последующие британские правительства решили эту проблему по- другому — не введением «запретительного» налога, а лицензированием.
«Ездил в „Ковент-Гарден“, смотрел „Фиделио“, — записал король в дневнике. — Какой же он ч-и[129] скучный!» В том же году он четыре раза слушал «Веселую вдову». «В монастырском саду», «Розмари», «Чай для двоих», «Нет, нет, Нанетт!» — все эти мелодии доставляли ему большое удовольствие, хотя король не чурался и классической музыки. «Он просто великолепен, — говорил король после сольного концерта скрипача Кубелика в Сандрингеме, — но все-таки ему не мешало бы подстричься». Типичная вечерняя программа граммофонной музыки начиналась «Ларго» Генделя в исполнении Карузо, далее следовал хор «Аллилуйя», а заканчивался этот домашний концерт записью звуков вечерней зори в Олдершоте.
Музыкальные новации, как правило, вызывали у него раздражение — от американского джаза до опер Рихарда Штрауса. Однажды утром, во время смены караула возле Букингемского дворца, оркестр гренадеров после многомесячных репетиций сыграл отрывки из «Саломеи». Однако король, предпочитавший Иоганна Штрауса, тут же направил дирижеру послание: «Его Величество не знает, что именно сейчас сыграл оркестр, но этого никогда больше не следует играть». Тем не менее по личному распоряжению короля в 1929 г. Делиус стал одним из кавалеров Почета.
Другой заезженной записью, неизменно проигрывавшейся после ужина, была пьеса «Отход транспортного судна» — сентиментальная, волнующая мелодия. Заканчивалась она национальным гимном, при звуках которого все присутствующие в гостиной, включая короля и королеву, вставали. Вообще гимны относились к числу их любимых мелодий, так что Джордж Планк, приглашенный расписать потолок спальни короля в кукольном домике королевы, не долго думая нарисовал на нем беседку из роз, в которой цветы складывались в ноты первой фразы гимна «Боже, храни короля!». В некоторых случаях королю не нравилось, как этот гимн исполняется. «Мне бы хотелось, чтобы музыканты играли помедленнее, — жаловался он сэру Лэндону Рональду в Альберт-холле. Они так спешат, будто хотят побыстрее его закончить, а для меня это очень много значит». Рональд в ответ пояснил, что король Эдуард всегда просил его «играть побыстрее».
Благосклонное отношение короля к театру не распространялось на серьезные пьесы. «Видел „Короля Лира“, — записал он, еще будучи молодым человеком. — Нисколько не понравился». Даже куда более образованная королева Мария лишь в семьдесят семь лет впервые посмотрела постановку «Гамлета». Любопытство привлекло обоих на спектакль «Чудо», в котором дочь герцога Ратлендского леди Диана Купер
