польза. Почему ж тогда сволочь?
– Почему сволочь? – повторил он. – Если девчонке нравится, что он лижет ей попку…
– Какой ещё девчонке? Ты что, бредишь?.. Ну, Американец, у тебя, точно, крыша поехала. Где ты видел, чтоб бабам жопы лизали? Жопы начальству лижут, а не бабам, запомни, Американец! Как бы угодить получше. Тьфу… – Вася смачно сплюнул. – Анекдот даже такой есть. Лежит на пляже всё Политбюро во главе с Брежневым. Голые все, загорают. Разморились на солнышке, глаза закрыли, балдеют. Тут какой-то щенок приблудился, подошёл к Брежневу и давай ему жопу лизать. А Леонид Ильич аж застеснялся, как красна девица: ' Ну что вы, товарищи… Я знаю, что вы меня любите, но не до такой же степени'.
До Аполлона, наконец, дошло. Он рассмеялся:
– Вот оно что! Жополиз – значит подхалим.
– Хоть подхуйлим, хоть надхуйлим, а если жопу начальству лижет – жополиз, хуже дрисни.
К Аполлону вернулось бодрое расположение духа. Чтобы вернуть разговор в прежнее русло, он спросил:
– Ну, ясно. Только ты мне скажи, причём тут всё-таки Зинка?
Он и в самом деле не понимал, какое отношение ко всей этой истории имеет дробильщица Зина.
Вася хотел что-то ответить, но, увидев вышедшую на крыльцо молодую, худенькую, но довольно симпатичную женщину, с вёдрами в руках и двухгодовалым карапузом, уцепившимся за подол, торопливо сказал:
– Вон, кобра выползла… Щас за бардой погонит.
Он показал одними глазами на крыльцо. Аполлон понял, что эта, совсем не похожая на какое-либо пресмыкающееся, девушка – Васина жена. Правда, вид у неё был, действительно, воинственный – она строго посмотрела в их сторону и демонстративно загремела вёдрами, спускаясь с крыльца.
Предчувствуя семейную разборку, Аполлон поспешил ретироваться. Он встал.
– Ладно, я пошёл.
Вася хотел что-то сказать напоследок, но, посмотрев на свою подбоченившуюся супругу, махнул рукой:
– Ну давай.
По пути к дому Аполлон заметил, что встречные здоровались с ним по-особому приветливо и уважительно. А женщины, так те, вообще, долго вослед ему шушукались.
Уже возле дома он встретил соседа Перепелиное Яечко. Тот, как и Вася, обрадовался, увидев его целым и невредимым.
– Привет, Американец! Что, уже выписали?
– Привет. Как видишь…
– Да-а-а, попал ты в переплёт. Хорошо ещё, что живой остался… И всё из-за Катюхи. Ну кто б мог подумать! Недотрогу из себя строила…
Аполлон вдруг вспылил, на его лице появилась неподдельная злость:
– Хватит болтать! Завидуешь, наверное, что тебя там не было.
Перепелиное Яечко осёкся, как будто пойманный с поличным, затем сказал:
– Да ты чего? Я ж так. А что ей? Она всё равно уехала.
– Как уехала?
У Аполлона как будто что-то оборвалось внутри.
– А что ты хотел? Какая ей тут теперь жизнь? Так ославилась. Ей вон давеча Саньки Митрофанова жинка в волосья вцепилась, чуть не повыдёргивала все, – Перепелиное Яечко заискивающе смотрел на Аполлона. – А Васькина кобра, так, вообще, обещала глаза повыколоть, чтоб, говорит, бесстыжие твои зенки на чужих мужиков не зыркали… Вот она третьего дня взяла расчёт и уехала.
Аполлон смотрел на Перепелиное Яечко невидящим взглядом.
– А куда? – он и сам не знал, на что надеялся.
– А хрен её знает, куда. Она в отделе кадров Польчихе сказала, что на край света… А на хрена она тебе?
Аполлон рассеянно смотрел куда-то мимо собеседника.
– Десятку я ей должен…
– Тю… Радуйся. Ты её теперь и с милицией не найдёшь!
Аполлон развернулся и, как в тумане, ничего не видя вокруг, побрёл в свою кадепу.
Глава XII
На Аполлона навалилась страшная, хищная и зелёная, как крокодил, тоска.
Конечно, какая-то там большая и светлая любовь – это всё выдумки для детей. Это только в детстве бывает, что и сердце бешено колотится при встрече, и слова все куда-то улетучиваются, тем более, что язык становится непослушным. Но с известием об отъезде Кати Аполлона охватили такое сожаление, такое отчаяние, такая безысходность, как будто бы он навсегда потерял что-то очень дорогое и родное. Он вспомнил неповторимый запах её золотистых волос, её огромные, то наивные, то уверенно-насмешливые глаза…
Аполлон был очень влюбчивым парнем. Всех женщин, которые встречались ему в жизни, пусть даже некоторые из этих встреч длились всего какие-то считанные минуты, он любил. Каждую по-своему, по- разному, но любил…
Как всё по-дурацки получилось!
Аполлон как сомнамбула добрёл до кровати, плюхнулся на неё лицом вниз и накрыл голову подушкой. В его голове пронеслись все последние события в обратном порядке. 'Как перед смертью', – подумалось ему.
Возник вечер накануне смены. Чёртов алкаш Антон! Всё Аполлоново отчаяние вдруг трансформировалось в такую злость на этого Антона, что он даже зарычал под подушкой и заколотил кулаками. Потом злость снова перешла в тоску, тоска – опять в злость, на этот раз на самого себя… В конце концов, растратив всю внутреннюю энергию на эти метаморфозы, Аполлон забылся в тяжёлом, тревожном сне.
Он лежит на больничной кровати. Баба Поля моет пол. Закончив мыть, заботливо поправляет на нём одеяло и выходит из палаты со словами: 'Так я скажу Клаве, она придёт. Она такая хорошая, такая красивая!'. Открывается дверь, и входит Катя. На ней коротенький белый халатик, туго стянутый поясом на осиной талии. Он садится на кровати и говорит: 'Здравствуй, Катя. Как хорошо, что ты пришла!'. Она отвечает: 'Здравствуй, Аполлон. Только я не Катя, а Клава'. Она улыбается, как тогда, когда вошла в душевую, расстёгивает халатик и сбрасывает его на ещё влажный пол. На ней больше ничего нет. 'Как ты прекрасна!' – говорит он. 'Правда? – спрашивает она. – А разве ты не знал?'. 'Подойди ко мне', – говорит он. Она подходит к его кровати. Он обнимает её за бёдра, зарывается лицом в мягкие, пахнущие какими-то цветами и химикатами кудряшки на лобке. Тычется в неё, как слепой котёнок, теребит губами шелковистые волосики. Ощущает под губами нежную влажную плоть, целует её. Она поворачивается к нему спиной, кокетливо улыбнувшись, наклоняется, раздвигает пальцами идеально округлившиеся ягодицы. Он слышит её ласковый, сладкий голос: ' Милый, полижи и там тоже'. Он удивлённо вскидывает брови: 'А разве ты моё начальство?'. 'Я твоя судьба', – отвечает она. 'Да, ты моя судьба!' – повторяет он. Он видит перед своим лицом её тонкие изящные пальчики с красивыми розовыми ногтями, и между ними – маленькую тёмную припухлость со сходящимися в центре, в едва заметном углублении, тоненькими лучиками складочек. Это похоже на какой-то маленький сказочный цветок. Нежность переполняет его. Он медленно приближает губы к этому живому, трогательно подрагивающему тончайшими лепестками, цветку. Вдруг прямо перед его лицом появляется какое-то холодно блеснувшее препятствие. Это толстое бутылочное горлышко в блестящей белой фольге. Оно грубо вонзается в цветок, безжалостно вминает его нежные лепестки, раздвигает их своим холодным серебристым телом, проникая всё глубже и глубже. 'Нет! Не-е-ет!'
