ближнего.
– Ха-ха-ха, – засмеялась Клава, – вот уж никогда бы не подумала. Не бойся, я же здесь, рядом.
Она повернулась к Аполлону и, взяв его лицо в ладони, поцеловала в нос. Аполлон с досадой почувствовал, что такое обращение с ним может привести к утрате лидирующего положения. Чёрт, фокус с боязнью темноты дал совершенно противоположный желаемому эффект. В общении с женщинами он предпочитал держать инициативу в своих руках, во всяком случае, в первое время знакомства. Недаром по гороскопу он был Львом. Потом, конечно, можно и подурачиться. Но поначалу никак нельзя упускать бразды управления ситуацией. Он взял Клавины руки в свои, и уткнулся в них носом. Что такое? Он опять уловил едва ощутимый, уже знакомый идиотский запах. На этот раз он исходил от рук Клавы. Обескураженный Аполлон быстренько завершил пробежку губами по Клавиным ладоням и нашарил её губы. Губы у неё были то что надо – мягкие, горячие, податливые и очень чувственные, хотя и целовалась Клава не очень умело.
Ощущение прикосновения Клавиного разгорячённого тела, игра губ вытеснили из Аполлона дурацкие обонятельные эмоции. Всё вошло в нормальную колею – поцелуи в великолепную, можно сказать, почти девственную, грудь, предварительно выпростанную из-под бюстгальтера. Большие тяжёлые шары как будто только и ждали этого момента вызволения – раскатились, соблазнительно колыхаясь, в стороны. Ласки всего тела пальцами, нежные слова… Что касается последних, Аполлон вдруг нашёл удачный заменитель и 'белочке' и 'бегемотику'. Лаская губами неожиданно маленькие соскЗ, он проникновенно шептал:
– Солнышко ты моё… Солнышко…
И в самом деле, замена была очень удачная – солнце и больше, и светлее и бегемота, и слона, а главное, как нежно звучит: 'солнышко'. Аполлон чувствовал, что Клава от этого слова просто тает и прекращает всякое своё целомудренное сопротивление, вызванное накрепко засевшим в её мозгах ложным стыдом.
Но тут вдруг произошла заминка. Навсегда останется загадкой – почему, но Клава неожиданно усилила сопротивление, когда Аполлон попытался снять с неё трусики. В его ладони уже были мягкие шелковистые волоски на её лобке, но продвижения дальше не получалось – она плотно сжала бёдра, и раздвинуть их в не совсем удобном положении Аполлону было не под силу. Он попытался стащить с неё последнюю преграду, уцепившись за неё двумя руками, но не тут-то было – Клава тоже уцепилась в отчаянном усилии за последнюю свою одёжку. Некоторое время они пыхтели в борьбе: он тянул вниз, она – вверх. Аполлону это уже начинало не нравиться. 'Тоже мне, целку из себя строит!' – вспомнил он Васино выражение, от раздражения даже не заметив, что это, даже и не вслух, звучало цинично и пСшло. Борьба его ещё больше распалила, и желание овладеть неожиданно ставшей неприступной Клавой стремительно возрастало. А та по-прежнему исступлённо упиралась. Аполлон уже просто разозлился.
– Ты чё, Клава? – в раздражении выдавил он.
– Я стесняюсь, – стыдливо ответила она.
– Сейчас порву! – предупредил он отнюдь не ласковым голосом.
Клава вдруг приостановила сопротивление, и он услышал её обиженный голос:
– Ну вот… Люди шили-шили, а ты порвёшь…
Аполлона насмешила Клавина трогательная забота о труде швейников, которые сшили её трусы, злость пропала, и одновременно он почувствовал, что его Шехерезада, что называется, в прямом смысле, опустила руки. И даже, когда он спустил с неё трусики до колен, она подтянула ноги, чтобы ему удобнее было делать завершающие движения. Сунув трусы под подушку, он с упоением занялся восхитительным Клавиным телом. Даже в темноте он угадывал безукоризненные линии живой плоти, достойные пера Рембрандта. Клава уже сама с готовностью широко раздвинула ноги, а Аполлон, перед тем как вонзить своё задубевшее орудие в пылающее жаром влагалище, решил довершить свою победу последним жестом благодарной нежности.
– Милая моя… Моя Шехерезада… – шептал он, приберегая 'солнышко' для завершающего аккорда, который он собирался сделать в самое Клавино ушко одновременно с вводом члена в жаждущий его телесный эдем.
Но в тот самый момент, когда счастливый шах приблизил свои уста к ушной раковине своей Шехерезады, чтобы превратить её в солнышко, его нос опять уловил знакомый отвратительный запах. В мозговых извилинах тут же где-то что-то замкнуло – язык отказался сделать свои последние шевеления, чтобы выдать заключительные три слога: 'сол-ны-шко', а 'головастик', уже было коснувшийся створок ворот в 'рай', понурил свою головку долу.
'Чёрт!' – Аполлон принюхался, надеясь, что эта вонь ему просто почудилась. Но нет, теперь он уже отчётливо ощущал этот непонятный злокозненный аромат. Это что же такое получается? Сам Аполлон привёл в действие все Клавины органы чувств: она слышала его нежные слова; чувствовала вкус его губ; всем телом ощущала его ласки; нюхала его свеженький, только что выделившийся, пот… В отсутствии зрительных стимулов он не виноват – она, дура, сама выключила свет. А что она сделала для его органов? Выключила зрение – раз. Молчит как рыба – два. Руками только прижимает, чем даже только сковывает его действия, и всё – три. Целоваться, если по большому счёту, не умеет – четыре. И на закуску – последний удар ниже пояса, то бишь, в нюх. Это у кого же после всего этого свинства встанет, извините за выражение, хуй?! Возбуждение, уже почти достигшее апогея, а если иметь в виду, что вся возня шла вокруг солнышка, то – апогелия, резко ушло в перигей, или, точнее, в перигелий, а освободившееся место в этом самом апогелии заняло раздражение.
Что же делать? Вот так вот опозориться? Да и самому ретироваться, не солоно хлебавши? Что же нюхать-то?.. Да хоть что теперь нюхай – само осознание того, что в любой момент можно унюхать эту гадость, все старания превращает в сизифов труд…
И вдруг Аполлона осенило.
– Клава, у тебя духи есть? – спросил он.
Разомлевшая Клава, ещё не совсем врубившись, о чём идёт речь, после долгой паузы подала, наконец, недоумённый голос:
– Нет. А зачем тебе?
Аполлон смутился, но тут же нашёлся:
– Да что-то зуб разболелся…
– Ой, бедненький, – как-то даже обрадовалась Клава, – а я-то думаю, чего это с ним?.. Так можно водку на зуб положить, там ещё осталось, – подсказала она.
– Нет, водка мне не помогает. Надо покрепче.
– Так у меня одеколон есть. 'Тройной'. Там, на серванте пузырёк стоит. И ватка там лежит – я недавно иголкой укололась, так прикладывала, – пояснила она.
Аполлон перелез через Клаву, на ощупь обогнул стул с тортом и чашками, добрался до серванта.
– Я сейчас свет включу, – сказала заботливо Клава.
– Не надо. Теперь я стесняюсь, – остановил он её.
Действительно, не будучи в возбуждении, он не всегда любил выставлять напоказ перед женщинами свою голую волосатую задницу.
Нашарив на серванте большой стеклянный пузырёк и вату, отвинтил крышку и, смочив два скатанных из ваты тампона, засунул их глубоко в ноздри. В носу защипало, и резким цветочным запахом перехватило дыхание. Через некоторое время жжение улеглось, а дыхание нормализовалось. 'Порядок!' На голую ногу что-то упало, маленькое и лёгкое. 'Похоже, пробка от пузырька… А, чёрт с ней, некогда искать…'
Когда Аполлон в темноте вновь добрался до Клавы, то выяснилось, что та лежит на животе, повернув голову к стене.
– Клавочка, ты уже спишь? – задал дурацкий вопрос он.
– Нет, просто глаза закрыла, – ответила она.
'Так это же то, что надо! Теперь восстановим зрение и будем выходить на утраченные позиции'. Он поцеловал Клаву за ушком, испытывая действенность и стойкость 'Тройного'. Слава богу, никаких запахов, только 'Тройной'.
– Фу, как от тебя воняет одеколоном! – с капризной ноткой в голосе посетовала Клава.
Нашёптывая ей на ушко всякие нежные слова, Аполлон щёлкнул выключателем на торшере. Свет был как раз по ситуации – очень интимным, но вполне достаточным для обозрения прелестей Клавы, которая не
