заметила, что он загорелся, поскольку глаза её были закрыты.
'Чудесненько!' Персидско-американско-испанско-русский шах, продолжая ласкать слух своей Шехерезады, медленно сдвинул в сторону одеяло, которым она была накрыта, втайне опасаясь, как бы она вновь не оказала сопротивление, ссылаясь на то, что ей холодно, например. 'Вот это попочка!' – чуть не вырвалось у него, когда обнажился великолепный точёный зад Клавы. 'И она, дура, ещё комплексует демонстрировать такое богатство!'
– Клавочка, хочешь, я сделаю тебе массаж? – спросил он, чувствуя, как Клавина популька притягивает его, словно удав кролика.
– Хочу, – проронила она и сладко потянулась.
Господи, до чего же грациозно, несмотря на свои габариты, она потянулась! Аполлон сглотнул слюну.
– Ты не будешь против, если я сяду верхом тебе на ноги? – решил подстраховаться на всякий случай от непредвиденных осложнений он.
– Садись, – благодушно разрешила она.
Он чуть ли не вскочил на неё верхом чуть пониже попки и, разминая ей спину, не отрывал взгляда от этого чуда природы. Его просто распирала радость от ощущения того, что всё это великолепие сейчас принадлежит ему, только ему одному. 'Неужели это всё моё?' – пришло на ум слышанное где-то выражение.
Клава легонько постанывала от его ловких манипуляций на её спине и блаженно улыбалась. Кажется, приближался момент развязки. Или, вернее, завязки. У собак это, кажется, называется ещё проще – вязка. Головка 'головастика' уже упиралась в пупок хозяина, а сам 'головастик' аж дрожал от нетерпения оказаться в перекрестье ягодиц и ляжек молодой цветущей женщины.
– Теперь немножко попу помассирую, – утвердительно предложил Аполлон.
Клава молчала и продолжала счастливо улыбаться. Он помял её ягодицы, которые под его умелыми руками вскоре покрылись румянцем, точь-в-точь, как на щеках. С каждым движением раздвигая румяные половинки всё шире и шире, Аполлон не спеша готовился взойти на вершину любви. 'Что ни говори, а самое приятное – это ожидание приятного'. Он одновременно и жаждал этого момента, и всё оттягивал его наступление. Он уже настолько широко раздвигал упругие округлости, что видно было, как в момент наибольшего раскрытия набухает маленькая тёмная завязь сфинктера в светлом опушении, а пониже её слегка выворачивается крупный розовый бутон, из которого обильно сочится на виднеющиеся внизу кудряшки прозрачная слизистая роса. Эта умопомрачительная картина во всей её природной первозданности вызвала в массажисте такое вожделение, такой прилив нежности, которые обычно сопровождались у него непроизвольным чиханием. Так случилось и на этот раз. В носу у него душещипательно защекотало, сладостно защемило во всём теле, он закинул голову, пару раз конвульсивно хватанул ртом воздух и, ну что тут поделаешь?, так чихнул, что содрогнулась вся их двуединая с Клавой композиция. 'Тройные' пробки пулями вылетели у него из носа и врезались в Клавину щеку.
– Что это? – недоумённо спросила она, приоткрывая глаза от такого дуплета.
Опасаясь, что момент может быть упущен, многонациональный султан торопливым движением широко раздвинул её промежность и уже коснулся изнывающей головкой члена лепестков бутона, собираясь сделать решающий толчок. Самая маковка уже красиво вписалась во влажный розовый овал, но тут Шехерезада вдруг испуганно вздрогнула, встрепенулась и издала возмущённый крик:
– Ты что выдумываешь?! Что я тебе, собака?!
От мощнейшего толчка стоявшего у пизды Шехерезады на шухере зада незадачливый калиф, подлетев на полметра, сделал в воздухе пол-оборота вокруг своей оси и шлёпнулся своим голым задом прямо в торт, раскидывая во все стороны чашки, ложечки и блюдца. Стул опрокинулся на спинку, взметнулись вверх волосатые ноги, и слышно было, как падишах треснулся головой о нижнюю, деревянную, часть серванта. Створки верхней, стеклянной, части распахнулись от мощного удара, и на голову и плечи оглушённому хану с грохотом и звоном посыпались блюда, тарелки, блюдца, чашки и бокалы. Прикрыв голову руками и уже смутно соображая, что происходит, обалдевший паша почувствовал, как в довершение ко всему что-то тяжёлое и твёрдое стукнуло его по пальцам и по темечку, скатилось на грудь, и на тело обильно потекло благовоние с резким запахом 'Тройного одеколона'. В уплывающем сознании эмира назойливо пульсировало каким-то козлом отпущения:: 'Чёртов запах! Чёртова вонь!'
Откуда ему было знать, что запах этот – совсем не чёрта, и не дьявола, а обыкновенных свиней, аромат самой обыкновенной свинофермы, который пропитал бедную Клаву насквозь? И не виной Клавы было то, что она любила до самозабвения свою работу и своих поросят, и носилась с ними, как с малыми детьми, а, как оказалось, бедой.
Нет смысла описывать то, как насмерть перепуганная Клава ахала над Аполлоном и приводила его в чувство, как, оправдываясь, объясняла, что сзади ебут только кобели сук, как потом они вдвоём очищали его задницу от торта, как в груде черепков выискивали непобитые остатки сервиза… Всё это читатель может легко дорисовать своим собственным воображением. Остаётся только добавить, что 'вязки' в тот вечер так и не получилось. Да и о какой 'вязке' могла идти речь, когда у несостоявшегося раджи на темечке вскочила огромная шишка, средний палец на левой руке выгнулся в противоположную положенной сторону, а сам он весь оказался выкупанным в двухстах граммах первосортного 'Тройного одеколона'? А в иных ситуациях такие дозы самой лучшей, даже хвалёной французской, парфюмерии, кажутся не утончённым ароматом, а вонью почище свинарниковской.
Глава XVIII
В воскресенье рано утром, когда ещё не выгоняли на пастбище коров, побитый как собака, разбитый как шведы под Полтавой и благоухающий как само июньское утро Аполлон загнал в заводские ворота свой спиртовоз и отправился домой зализывать полученные так нежданно-негаданно душевные и физические раны.
Проснулся он уже после полудня слегка посвежевший и по-прежнему благоухающий 'Тройным'. Нестерпимо болел палец на левой руке, который Клава, вроде бы, поставила на место и забинтовала, смазав на всякий случай зелёнкой.
'Схожу к Бобрихе, – решил Аполлон, – пусть посмотрит'.
Бобриха ощупала толстый и зелёный палец, который больше был похож на огурец, чем на конечность передней конечности, со всех сторон, потом покрутила его во все стороны, отчего бедный Аполлон чуть не потерял сознание, пожевала и изрекла:
– Зря вы его зелёнкой намазали – не видно натурального цвета, что затрудняет постановку диагноза… Похоже, перелом средней фаланги. Завтра поедете в Сенск, в больницу, сделаете рентген. Я дам направление… И где это вас угораздило? – спросила она, приложив к 'огурцу' валявшуюся на подоконнике половинку деревянной бельевой прищепки и накладывая бинт.
– Угораздило… – уклончиво протянул Аполлон.
Пока она писала направление, Аполлон размышлял о том, что, оказывается, не зря он вчера ночью кушал яичную скорлупу в торте.
– А чего это вы, молодой человек, так наодеколонились? Никак завлечь меня хотите? – неожиданно, как бы кокетливо улыбнулась Бобриха, протягивая пациенту направление.
– А что? Вы ещё хоть куда, – через силу улыбнулся Аполлон жующей фельдшерице, а сам подумал: 'Ещё тебя только, старая перечница, не хватало мне для полного счастья'.
Когда Аполлон подходил к соей кадепе, заметил, что от проходной ему навстречу направляется какая-то дама, явно по подсказке стоявшего на крыльце Атавизьмы.
– Вы Аполлон ИванСв? – с милой улыбкой, несколько низковатым голосом, не вязавшимся с довольно приятной внешностью, спросила дама, скользнув взглядом по внушительному марлевому свёртку на левой руке Аполлона.
