— Нет, — застонал он.
Змея шуршала на мерзком, захламленном полу, и он убил мальчишку, и всё равно он был тем мальчишкой…
— Нет…
И сейчас он стоял у разбитого окна дома Батильды, погружённый в воспоминания о своём величайшем поражении, и у его ног огромная змея скользила по битому фарфору и стеклу… Он посмотрел вниз и увидел нечто… нечто невероятное…
— Нет…
— Гарри, всё хорошо, с тобой всё в порядке!
Он наклонился и подобрал разбитую фотографию. Это был он, неизвестный вор, вор, которого он искал…
— Нет… я уронил её… я уронил её
— Гарри, всё в порядке, проснись, проснись!
Он был Гарри… Гарри, не Волдеморт… и то, что шуршало, было не змеёй… Он открыл глаза.
— Гарри, — прошептала Эрмиона. — Ты себя чувствуешь — в порядке?
— Да, — солгал он.
Он был в палатке, лежал на одной из нижних коек под кипой одеял. Он мог сказать, что вот-вот рассветёт, по тишине, и по холодному, ровному света за парусиновым потолком. Он плавал в поту, он чувствовал его на простынях и одеялах.
— Мы убежали.
— Да, — сказала Эрмиона. — Мне пришлось использовать Парящие Чары, чтобы уложить тебя в койку. Мне было тебя не поднять. Ты был… Ну, ты не был спокоен…
У неё под карими глазами были лиловые тени, и в её руке он заметил маленькую губку: она вытирала ему лицо.
— Ты был болен, — закончила она. — По-настоящему болен.
— Как давно мы оттуда убрались?
— Несколько часов назад. Уже почти утро.
— И я был… что, без сознания?
— Не совсем, — неловко сказала Эрмиона. — Ты кричал, и стонал, и… всякое, — добавила она тоном, от которого Гарри стало нехорошо. Что он делал? Выкликал заклятия, как Волдеморт, плакал, как ребёнок в кроватке с сеткой?
— Я не могла снять с тебя Разделённую Суть, — сказала Эрмиона, и он знал, что она хочет сменить тему. — Она пристала, пристала к твоей груди. У тебя след остался; прости, мне пришлось использовать Разъединяющую Чару, чтобы его убрать. И змея тебя поранила, но я прочистила рану и приложила к ней белого ясенца…
Он стащил пропотевшую тенниску, которая была на нём, и посмотрел на грудь. Там был алый овал, над сердцем, где медальон обжёг его. Ему были видны и полузалеченные точечные отметины на предплечье.-
— Куда ты положила Суть?
— В мою сумку. Я думаю, мы пока должны держать её снятой.
Он откинулся на подушки и посмотрел в её осунувшееся посеревшее лицо.
— Нам не следовало отправляться в Годрикову Лощину. Это моя ошибка, это всё моя ошибка. Мне жаль, Эрмиона.
— Это не твоя ошибка. Я тоже хотела пойти; я в самом деле думала, что Дамблдор мог оставить там меч для тебя.
— Да-а, хорошо… мы напортачили, так ведь?
— Что было, Гарри? Что было, когда она взяла тебя наверх? Змея где-то пряталась? Она вылезла и убила её, и напала на тебя?
— Нет, — сказал он. — Она была змеей… или змея была ею… всё едино.
— Ч-что?
Он закрыл глаза. Он по-прежнему чувствовал на себе запах дома Батильды; это делало всё случившееся устрашающе живым
— Батильда должна была быть уже какое-то время мёртвой. Змея была… была внутри неё. Сама- Знаешь-Кто поместил её тут, в Годриковой Лощине, ждать. Ты была права. Он знал, что я вернусь.
— Змея была внутри неё?
Он снова открыл глаза. У Эрмионы было выражение отвращения, её было готово стошнить.
— Люпин говорил, тут будет магия, какой нам никогда не вообразить, — сказал Гарри. — Она не хотела говорить перед тобой, потому что это был змеиный язык, всё по-змеиному, и я не сообразил, хотя, конечно, я мог понимать её. Как только мы поднялись в комнату, змея отправила послание Сама-Знаешь- Кому, я слышал, как это было, в своей голове, я чувствовал, как он воспрял духом, он сказал держать меня здесь… и потом…
Он вспомнил змею, выходящую из Батильдиной шеи: Эрмионе нет нужды знать подробности.
— …она превратилась, превратилась в змею, и напала.
Он посмотрел на точечные отметины.
— Меня убить не предполагалось, просто удержать меня здесь, пока Сама-Знаешь-Кто не явится.
Если бы он только сумел убить змею, всё ещё было бы не зря, в конце концов… С замершим сердцем, он сел и отбросил одеяла.
— Гарри, нет, я уверена, ты должен отдыхать!
— Это ты, кто нуждается во сне. Не обижайся, но выглядишь ты ужасно. Я в полном порядке. Я покараулю пока. Где моя палочка?
Она не ответила, она просто смотрела на него.
— Где моя палочка, Эрмиона?
Она кусала губы, слёзы наполнили её глаза.
— Гарри…
— Где моя палочка?
Она пошарила рядом с кроватью и протянула её ему.
Палочка — падуб и феникс — была разделена почти что надвое. Куски болтались на единственной узенькой полоске фениксова пера. Дерево было расщеплено надвое полностью. Гарри взял её в руки, словно это было живое существо, страдающее от ужасной раны. Его мысли мешались: всё было туман паники и страха. Потом он протянул палочку Эрмионе.
— Почини её. Пожалуйста.
— Гарри, я не знаю, когда она вот так сломана…
— Пожалуйста, Эрмиона, попробуй!
—
Болтающаяся половина палочки села на место. Гарри поднял её вверх.
—
Палочка слабенько заискрилась, потом потухла. Гарри направил её на Эрмиону.
—
Палочка Эрмионы легонько дёрнулась, но не покинула её руки. Неуверенная попытка колдовать — это было слишком для палочки Гарри, которая снова распалась надвое. Он уставился на неё, ошеломлённый, неспособный признать, что он видит… палочка, которая столько пережила…
— Гарри, — Эрмиона шептала так тихо, что он почти не слышал её. — Мне так, так жаль. Я боюсь, это из-за меня. Когда мы убегали, ты помнишь, змея надвигалась на нас, и я наложила Разрушающее заклятие, и оно отскакивало отовсюду, и наверное… наверное задело…
— Это получилось случайно, — сказал Гарри механически. Он чувствовал себя опустошённым, оглушённым. — Мы… мы найдём способ её восстановить.
— Гарри, я не думаю, что мы способны на это, — сказала Эрмиона, слёзы сбегали у неё по лицу. — Помнишь… помнишь Рона? Когда он сломал свою палочку, разбив машину? Она больше никогда не стала
