Он вздохнул.
– Жаль. Эти фильмы, видите ли, были не очень хороши. – Это было сказано не из ложной скромности. Он говорил искренно. У меня не было желания спорить с ним на сей счет. Он немного подумал. – Я никогда не думал, что настанет день, когда эти мои безделки будут изучать с таким тщанием. Ну, я мог бы понять, будь это Гриффит, Эйзенштейн. Или Дрейер…
– Сейчас всё изучают, – сказал я ему. – Всю классику.
– Но мои фильмы… это же такая ерунда. Неужели они нравятся людям?
– Вы, что называется, культовое явление. Сначала культовое явление, потом классика.
Он скупо усмехнулся.
– Культовое явление!
– Наряду с Бастером Китоном, братьями Маркс, Фредом Астером.
– Хутом Гибсоном{360},– добавил он, рассмеявшись беззвучным смехом.
– Вы ничего не знали обо всем этом? О культуре кино?
– Немного, немного. Они присылают мне книги – наши друзья. Проходит время, а вместе с ним и интерес. И какой в этом смысл в конце концов? Ну, было что-то давным-давно…
– Да, конец пятидесятых.
– Приблизительно в это время я прекратил следить за тем, что там происходит. Мизансцена, монтаж… все это казалось большой глупостью, в особенности с такого расстояния. Брат Эдуардо прислал мне вашу брошюру, опубликованную Музеем современных искусств. Ретроспектива моих работ. Это я помню.
– Это было ваше второе рождение в кино.
– Вы нашли столько моих вещей! Я думал, их выкинули на помойку.
– Много и в самом деле выкинули.
Он вопросительно наклонил голову набок.
– Что-то там было на этой брошюре. На заднике. Реклама. Еще один сериал. Хичкок. И Хичкока тоже изучают?
– Его ценят очень высоко.
Он издал суховатый смешок.
– Удивительно. Хичкок.
– Он уж точно классик.
– Удивительно. Он был такой скучный тип. Просто ненормальный. У него был пунктик насчет блондинок. Печально все это. Если бы мне дали половину тех денег, что давали ему… – Он, спохватившись, замолчал, – Я впервые за долгие годы задумался об этом. Я-то думал, что все это давно осталось позади. – Он погрозил мне пальцем с наполовину серьезным укором, – Вы на меня плохо влияете.
В тот вечер мы говорили допоздна, болтали о том о сем в тропической темноте, следуя туда, куда вело нас его любопытство и рассеянное внимание. Ему было любопытно узнать, как я реконструировал большую часть его карьеры, годами по фрагментам собирая здесь и там информацию о нем. Его удивила история об «Иуде в каждом из нас», о чудесном спасении этого фильма, хотя сам фильм он помнил довольно туманно, как неудавшуюся и брошенную посередине вещь. Что касается его поздних фильмов категории «В», то при их упоминании он испытывал некоторую неловкость. Он видел в них тяжкий компромисс, на который шел только чтобы продержаться на плаву. Я рассказал ему, как Зип Липски чуть не сжег их в своем погребальном костре, а он сказал – ему, мол, жаль, что у крошки Зипа это не получилось.
– Для вас было бы гораздо лучше, если бы они сгорели. Я бы исчез в клубах дыма, а вы бы сейчас благополучно исследовали Хичкока в своем университете, – Мы долго говорили о Зипе. – Огромный природный талант. Идеальное видение. – Он с грустью признался: – Я не всегда хорошо с ним обходился. Но ведь я предоставил ему его шанс, правда? – Он загорелся, услышав про Ольгу Телл, был рад узнать, что она вспоминает о нем с любовью. – И хранит пленку, которую я ей дал! Это надо же – столько лет. Она была очень красива.
В начале вечера он собрал для нас трапезу. Сыр, фрукты, ягоды, орехи, воздушный кокосовый пудинг, острый овощной бульон. Насколько я понял, именно так он и питался. Скудная еда. Тем не менее для своих лет он был достаточно подвижен, чтобы обслуживать себя самому и ухаживать за садом; в общем, жилистый, крепкий старик. Мы ели с одной тарелки, деля на двоих одну чашку, вилку, ложку, нож. Всего по одному, включая единственный винный бокал, из которого мы посасывали бренди – он выпил чуть больше меня. У него, казалось, был достаточный запас выпивки. Я мельком увидел еще пару неоткупоренных бутылок в шкафу. И трубка курительная тоже была одна. Она появилась ближе к полуночи вместе с маленькой коробочкой гашиша. Я еще не обзавелся этой привычкой, и он дымил один.
В тот вечер говорил главным образом я, хотя с каждой минутой и терял уверенность в том, что мои слова доходят до него – действовали выпивка и гашиш. Его внимание наплывало и уходило, как облака в небе. Временами у меня возникало тревожное чувство, что я присутствую при начальной стадии слабоумия, являюсь свидетелем растущего умственного вакуума, когда мои слова падают в бездну непонимания. Но вдруг на его лице появлялась улыбка, он внезапно преображался, отпускал проницательное замечание. У меня возникло ощущение, что ему скучно слушать большую часть сказанного мной – он уже перерос все эти проблемы, давно переставшие его волновать. Наконец – я полагаю, далеко за полночь – он засопел и погрузился в глубокий сон. А за окном в тишине разговор подхватила птица, которую я так и не увидел; она верещала и щебетала до самого рассвета.
Меня сон не брал; я подошел к книжному шкафу, в котором были три полки – книги по садоводству, естественной истории, географии. Эти книги, казалось, были зачитаны больше других – корешки потрескались, уголки страниц потрепаны. За ними стояли книги немецких классиков – сказки братьев Гримм, Э. Т. А. Гофман. Старые издания, они успели покрыться пылью. О кино была всего одна книга – «От Калигари до Гитлера» Кракауэра. Но с другой стороны, зачем одному из величайших режиссеров века киноведческие книги? Были тут и несколько гностических евангелий и катарских трактатов. Как и на его немецких книгах, на этих томах образовалась корка из пыли и плесени. Единственные английские книги, которые попались мне на глаза, были антологии Верна и Конрада, «Хрустальный век» Хадсона, «Занони» Булвера-Литтона, несколько детективов Раймонда Чандлера… и, к счастью, сборник С. Дж. Перельмана{361}, который я сразу же решил позаимствовать. Единственная юмористическая отдушина на пути отсюда и в вечность{362}.
На его подушке обложкой вверх лежала открытая книга. Сочинения Эдгара По с обширным комментарием. Том был утыкан исписанными закладками. Немецкие его каракули я не мог разобрать, но видел,
Я улегся на кровать и, поскольку больше мне делать было нечего, начал читать с того места, где остановился он. Последняя строфа стихотворения:
Я никогда не относился к По всерьез; если смотреть на его творения как на литературу ужасов, то время свело их до уровня вульгарности. Но в ту ночь, когда я заблудился в тупике вселенной, из которого нет обратного пути, готическая элегия обдала меня холодом, несмотря на южную ночь. Тени вокруг сомкнулись в костлявый кулак. Я в ужасе слушал тяжелое похрапывание хозяина – древний старик, что пытается вдохнуть густой воздух в свои слабые, еле работающие легкие. Вот, значит, что он читал перед сном, рисуя образы разложения и смерти. Да, он был настоящим сироткой бури, даже в изгнании и унижении.
Испытав внезапный приступ клаустрофобии, я направился на крылечко, а проходя мимо стола, ухватил открытую бутылку бренди. Теплый и тяжелый воздух был насыщен сладкими ароматами из сада старика. Пьянящие запахи плодородия мгновенно вытеснили страшные образы стихотворения. Я тяжело опустился на
