гостю!
Ганимед подлетел к ним, сияя безмятежной улыбкой, с полным кубком в руках. Зевс потрепал его по щеке, ласково взъерошил волосы, забрал кубок и, пригубив, собственноручно поставил перед певцом.
— Пей, Демодок! — сказал Зевс. — Я всегда рад видеть аэда за своим пиршественным столом и угостить его в награду за чудесные песни. Пей!
— Не надо, Кронион. — Демодок поморщился и отодвинул кубок. — Мне пора возвращаться на землю, в чертоги царя Алкиноя. У него нынче пир, и гости жаждут веселья… Кстати, — сказал он, — уж не Одиссея ли принимает у себя царь феакийцев?
— Его, — охотно ответил Зевс. — Многохитростный муж завершает многотрудное плавание. Будет рассказывать о своих приключениях — послушай, певец, не пожалеешь.
— Обязательно, — сказал Демодок. — А потом? Царь Алкиной уже приготовил царю Одиссею свой лучший корабль, и пятьдесят два гребца безопасно доставят его на Итаку?
— Умгу… — произнес Зевс, не разжимая губ, и снова переглянулся с Посейдоном.
— А потом?..
Братья внимательно смотрели на певца и молчали. Черта с два они скажут ему, что будет потом.
— До встречи, Кронионы! — бросил Демодок, повернулся и пошел прочь.
— Всегда рады видеть тебя на Олимпе, славный аэд! — с облегчением воскликнул Зевс, а Посейдон злорадно хихикнул.
КОНЕЦ АНЕКДОТА
Боги шумными стаями слетались на Лемнос, к храму Гефеста, обещавшего им потеху. Они запрудили спальню, толпились в дверях, младшие тянули шеи, выглядывали из-за спин старших.
Ловушка сработала.
Гефест глумливо и гневно поносил осквернителей брачного ложа, и боги хохотали, глядя, как посиневший от натуги Арей тщится разорвать железные сети, плотно спеленавшие его и Афродиту. Но каждый рывок лишь усугублял положение любовников, прижатых друг к другу неразрывными путами. Богиня отворачивалась, постанывая от боли и унижения, и Арей наконец затих, вняв ее бессловесной мольбе. Лежал, до скрипа сжимая зубы, и сверкал бешеными глазами. Боги смеялись, и Алкиноевы гости вторили хохоту олимпийцев.
Эрот тоже неуверенно хихикал, выглядывая из-за плеча Гермеса (сам Громовержец смеется — надо смеяться!), но все-таки ему было немножко не по себе. «А это не я стрелял! — начал было объяснять он. — Это знаете, кто стрелял? Это…» Но Демодок нахмурился, и Эрот прикусил язык.
Подобревший от смеха Зевс согласился наконец вернуть Гефесту подарки, полученные во время оно за невесту, а хмурый, так ни разу и не улыбнувшийся Посейдон поручился за бога войны и даже пообещал, что сам заплатит выкуп, если Арей этого не сделает. Оскандаленные любовники были освобождены и умчались: Арей — в далекую воинственную Фракию, отводить душу, Афродита — к себе на Кипр.
Боги, досмеиваясь и крутя головами, стали расходиться.
— А ведь здесь не без Демодока… — услышал певец недовольный баритон морского владыки.
— Не так громко, — вполголоса ответствовал Зевс. — Конечно, не без него. Ну и что? Славно повеселились.
— Если бы все его песни были веселыми. И для всех…
— Ничего, — сказал Зевс. — Пусть Демодок поет. Пусть лучше поет, чем…
Голоса их пропали вместе с последним звуком струны, и земная привычная тьма обступила певца. Ощупью повесив лиру на слишком высоко вбитый крюк, Демодок сел и зашарил руками вокруг себя, ища свое блюдо.
— От царя Одиссея — славному аэду! — возгласил Понтоной, неслышно подбегая и ставя блюдо на колени певца.
Демодок хмуро кивнул, вдыхая ароматный мясной пар. Несомненно, это была самая жирная, самая вкусная хребтовая часть вепря, только что целиком зажаренного на углях. Она была еще слишком горяча — медное блюдо даже сквозь хитон припекало колени. Но Демодок не стал ждать, пока мясо остынет, и, обжигаясь, впился зубами в нежную мякоть, спеша добраться до мозговых косточек. Сегодня — пир, а что будет завтра…
Гости одобрительно зашумели, придвигались к столам, громогласно хвалили царя Одиссея за щедрость, гремели полными кубками. Пиршество продолжалось.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СОПЕРНИКИ РОКА
НА ИТАКЕ, В ХИЖИНЕ ЕВМЕЯ
— …Со всей очевидностью напрашивается вывод о том, что персонификация богов равносильна обожествлению персоны. И то, и другое чревато тотальным безмыслием человеческих масс, их разобщенностью, упадком культуры. Ищущий разум подменяется воображением — но не свободным и творческим, как в нашем маленьком демосе, а скованным, втиснутым в жесткие рамки общепринятого канона.
Этот канон, порожденный не столько действительностью, сколько былым представлением о действительности, не развивается вместе с ней. Его нельзя изменить, как нельзя согнуть глыбу льда. Но, как реки Северной Фракии ломают лед с приходом весны, так и действительность рано или поздно разрушает каноны воображения. Глупо надеяться, что это произойдет скоро. Еще глупее пытаться в одиночку приблизить весну. Одинокий разум не в силах разрушить канон, как одиночный костер не в силах освободить реку. Но жизнь во льдах безрадостна и убога. Воображение, отделенное от действительности, умерщвляет ее и само становится действительностью. Следствие, отделенное от причины, видоизменяет последнюю в угоду застывшему воображению. Поступок, отделенный от личности, перестает быть поступком, но по- прежнему определяет судьбу человека. При этом внутренняя мотивация и самооценка уступают место внешнему произволу; произволу тем более реальному и неумолимому, чем более персонифицированы и, как следствие, представимы боги (либо, что то же самое, — чем более обожествлена и, как следствие,
